|
Шишкин Юрий Петрович.
Шишкина (Зубко) Ольга Георгиевна.
«Дед был зажиточный».
Ю. Ш.: Он Сипайлов был, дед-то, мать-то Сипайлова. Дед жил в Чимкиной, вот и мать там родилась, мать моя из них сама старшая.
...Дед был зажиточный, у него токо 12 лошадей было в обозе. Им же не поставляли сюда продукции-то никакой. Вот они осень-то рыбу ловят, сады <озёра> там, я знаю этот сад, на устье Каинской был, счас его смыло, садят туда рыбу. Ловят неводами, неводили <сады зимой>. А потом эту рыбу везут в Тобольск, там продают купцам, а оттуда везут продукты все, или матерьялы.
А вот этот песок, Сулинский-то, счас его замыло, – он стрежевой был. Он держал 12 мужиков, сын у него, старший, Алексей был, с ним работал. И он получал за невод пай, что невод его был. Вот их двое, и 10 мужиков. Тогда на лямках тянули, поэтому столько их было на неводу. На гребях выгребали, замётывали, а тянули на лямках невода-то. Вот этим он и жил.
«...всё отобрали».
...Вот этот дом-то <на берегу>, кирпичом-то обложенный, – это дедушкин дом. А потом, колхоз-то пришёл когда, – его выгнали, под контору взяли. А тут, я в этом доме-то и родился... Мать рассказывает – за печкой родила меня.
...Выгнали, да и всё, под колхозну контору... Коней забрали всех, и коров у него было штук 5, 6 ли – всё отобрали. И дедку в Обдорск отправили. Он год в Рыбокомбинате там, на рыбалке тоже, поработал, и его отпустили. Он обратно тут появился. Это я уж помню, когда он приехал... И пошёл он по мытарству. А дом-то уже вот этот сделал, в котором Кошелевы живут, сюда переехали.
«А отец, он грамотный мужик был».
...А отец, он грамотный мужик был, он кончал семилетку раньше, и он был коммунист. Он был сперва председателем, потом в Локосово председателем сельсовета был. А потом, вот этот участок-то стали организовывать, и его сюда начальником участка, вот он его и организовывал, как директор, рыбозавод строил.
Об аресте отца: «Рыбаки утопили, а директор виноват».
А потом получилось – рыбаки на Шарабае невод утопили стрежевой. Как он у них сорвался, ушёл? Ну, лямки-то, да кони, а такой невод удержать надо! Сейчас, вишь, – кака техника работает. А тогда, плечом-то, чё ты сделаешь? Его – раз, и в тюрьму в Тобольск. Рыбаки утопили, а директор виноват. А вот уже в Тобольску-то тюрьму, с матерью-то, я помню, как ездили к нему на свидание. А потом его оправдали, он отсидел только 7 месяцев.
Пришёл, его восстанавливают обратно в Рыбозавод. А раз его посадили – его из партии исключили. А потом его хотели восстановить обратно в партию и директором – он не пошёл. А уехал в Лемпино засольщиком. Они сейчас вот мастера – принимать рыбу, обрабатывать, а раньше был засольщик он, назывался. И вот мы уехали в Лемпино, засольщиком он работал. И вот там до войны прожили.
...Потом, война-то как, – отца забрали, ушёл на войну. Ну, а чё мать там... поехали к деду обратно. Вот на этом месте-то стояла избушка, она чья ещё – Шестаковой Маремьяны была. Вот в этой избушке жили.
О Сытоминке: «…метров 150 смыло берега-то».
...А деревня вот – где стоит сейчас дебаркадер, так вот здесь порядок домов стоял, а за домами усадьбы, к реке-то, огороды были, а за огородами ещё дорога была.
...Река уже была. Она была глубока, судоходна, а теперь вот её замыло всю... Счас вот у Пятибулочной – там уже бакен на бакене стоит. Здесь, сюда моет её. Вот и смыло. Сколько смыло? Это, если дома, ограды занимали метров по 50, да метров 100 усадьба была ещё, а за усадьбой ещё дорога была метров 10, так вот сколько смыло. Это метров 150 смыло берега-то. Это при моей памяти уж. И моет и моет вот.
Говорят, тут пшеницу сеяли и рожь.
Пробовали – ничё не получалось. Да наши-то!.. Наши ничё. Это вот, спецпереселенцы приехали, вот оттуда. У нас и картошки-то не росло! Садили её, в песок-то запихают, её потом вот такую... Да её и не жрали шибко-то, картошку-то. Раз хантэйская это...
А помидоры?
Ну! Понятия не имели. Это вот, приехали эти люди <переселенцы>, так вот они научили. А наши! Э-э! У наших даже стаек путявых не было – столбы поставлены, да жердями обставлено, а зиму-то говно таскают оттуда, да закладывают, чтобы потеплее к холодам-то. Закладут её, а наверх сено намечут. Вот и всё, и живёт она там, и хрен ей не приходил.
О детском труде: «…и таскам этот невод по речке».
...Вот этот посёлок при мене строился, там ничё не было, когда я рос. Зарям был уже. И была звероферма. Вот где бойня, бойня-то на той стороне дороги, а звероферма-то была на этой, она счас заросла уже. Вот мы, пацанишками такими вот, нас эта... Кошкарова-то, соберёт, и лошадь, и покатим мы на Большу речку. А там неводок маленький, лодка там маленька тоже, и таскам этот невод по речке. Нагрузим коляску-то, два колеса было, двуколка, и везём на звероферму сдавать.
Рыбы было больше?
Да её хрен взял! Её всё время до хрена, никогда ни меньше, ни больше её, и каждый год её греби, скока тебе надо. Это на муксуна упираются, а нашей, чёрной-то рыбы, – её греби лопатой всю жизнь.
Ягоды собирали?
Дак раньше это заведёно было – ягоды, грибы. Старухи-то вот нас, пацанов, всех в лодку скидают, и девчонок – всех в лес. Таскают вот, для себя, понятия тогда ведь сдавать как-то не было, наши не сдавали никакой ягоды. Потому что у нас же семья.
О деде.
У деда, у самого, было трое, нас шестеро, тётки Степаниды, кошелят <Кошелевых>, шестеро, дядьки Александра трое было, да дяди Алексея трое, и все на дедкиной шее сидели. Дак вот считай – 20 рыл, больше. У деда тогда вот соберёмся другой раз, ночевать придумам... А он день и ночь работал, день и ночь. У них стояла железна печка... Фитили делат, то шьёт нырики. Ну-ка – 20 рыл обуть надо, да себе приготовить, да старухам, бабам нашить! Чувяки, таки вот, шили, с капушечками такими, ходить налегке, заместо туфлей-то. Така штука. Наделат... Я его до сих пор люблю...
Об охоте тогда и сейчас: «Охотники мочёные».
...Дед хотел сделать из меня охотника, не поглянулось мне. Я ходил две осени. Сейчас охотники-то – с избушки вышел, соболишко добыл какого – под мышку, выбежал на базар – на хлеб есть. А раньше ведь – пойдёшь на охоту, вот, в Чебачьей речке, за дедом была, Чебачья там, Щучья, там избушка... Тётка увезёт нас на коне, с собаками, с хлебом, со всем, до болота-то. Мы через болото раза два-три сходим, стаскам хлеб, продукты себе в избушку. И, как уходим на охоту, – и полмесяца не заходишь, никакой избушки тебе нет... Вот – катись по горе и катись. Ночь пришла – под кедру, костёр, и спать. С охоты-то придёшь когда, так на тебе вши-то вот таки нарастут за полмесяца. Ведь вечно мокрый, в поту, спать ложишься туда, на снег... Осенью, первы снега вот. Белку вот, подполь, да что, стреляшь.
...Это сейчас ведь хорошо им охотиться-то – на «Вихря» сядут, катят. Лось, бедный, стоит на берегу, он вышел пожрать, ему дайте вздохнуть! П..дык его, бля, – склали, увезли. Охотники мочёные... Ему, бедному, не дадут вылупиться – уже съели.
Раньше лоси близко к деревне подходили?
Хм! Вот поедешь за реку карасничать, озеришки вон, за рекой, карася поедешь добыть, – они вон ходят как коровы. Вот – весь сор. Смотришь – там ходит, там ходит.
А медведи?
Приходили, часто к звероферме-то подходил. Там специально старик сидел с ружьём. В случае чё, ночью-то, дак он караулил, собаки у него были.
О перевесах.
...Уток не стреляли. Перевесами <сетями> ловили. Это вот просека в гриве, высока осинова грива, вот там, Рябухинская, там курья идёт, там грива, как от Быковой, так почти до Оби доходит. Вот эта грива была вся прорублена в плохах, метров через сто. И вся деревня там сидели. А наша плоха – вот счас яма-то силосна, вот это наша плоха была. За Быковой-то вот, не доезжая Пятибулочной. Ну вот – перевесик, жаровцы поставили, натянули спокойно, не выстрела, ничё. Сидишь себе – набрал, поднял. Ага! Летит десяток – шмыг на …! П…ец – все падают. Ни выстрела, ни шума, ни гама.
...Мы вот, когда ленна утка, у всех же собаки, на обласах переедешь, обошёл озерушку – собака тебе надрала рюкзак, и домой поехал. И без выстрела, уток никогда не стреляли.
О. Ш.: Я вышла замуж. Ой! Привезёт по целому мешку. И я всех теребила. Из-за чё – перо-то надо было. Да, мода, – перины, подушки <набивались утиным пером>.
А что носили? Во что одевались?
Ю. Ш.: В фуфайках. А на ногах – дедушка шил ичиги, кожаные, как бродни рыбацкие. И всю зиму, и на танцы в них и в кино...
На Заряме, вот сейчас где магазин, так сюда вот, к болоту, первый дом-то, – тут клуб стоял. Вот сюда ходили. Это уж потом гармошка, а сперва не было гармошки, балалайка была. А рядом с дедовым домом-то <на берегу>, вот здесь всё собирались, молодёжь-то.
Там дом приезжих какой-то был?
Там, когда обозы шли, дак ямщики коней кормили. Тут чай пили, повариха была у них, варила им. Обозы шли большие, мужиков-то много... с рыбой. Кто чё везёт, кто чем богат. Которы до Тобольска, которы до Хантов. Я сам сколько зим проходил в обозе. До Хантов, до комбината довезёшь, – сдашь, то в Сургут пойдёшь – туда сдашь. Договор, чё ли, заключили на поставку рыбы туда. Три дня взад-вперёд уходило. Двое суток идёшь туда с грузом, шаговой ездой, 3-4 часа на станке останавливашься, коню вздох даёшь. Покормишь, и по новой пошёл, и по новой, и круглосуточно, и идёшь и идёшь.
О работе: «С лямки начал».
...А я в школу... кого я ходил?!.. С 43-го года у меня стаж работы. С лямки начал, вон, с Ваней Кореньковым. Иван Иваныч Кореньков-то, его в 43-м году с весновки забрали на войну, с Каинской.
...А звено-то – бабёнки, вот Ниська Королёвска-то, вот эта, Проскурякова. Она вот хватила, вместе были... Вот – греби, а неводник пятитонный, да в ём невод стрежевой лежит. На 6 гребей, по 3 со стороны, на одной трое, на другой трое. А кормовой стоит там, верхню <подбору> кидат и правит, закидыват невод. А нижнюю-то кидат отдельный человек, выкидыват с неводника.
...А потом Орловских девок, каких-то, навезли, вербованные или как?.. Вот эти девки работали. А мужиков прибрали всех на фронт, остались старики да мы, пацаны.
Вот, говорят, Чуркин был…
По 58-й-то таких мужиков увезли, золотце увезли, из-за таких гадов. Да, была така статья, против советской власти кака-то. А мужики-то были каки!.. Чё-нибудь сказал и – тебя тут же вложат.
О «стукачах»: «…чтоб тюрьмы пополнять».
...Там же специально был уполномоченный, милиционер стоял. Не возьмёшь чебачка-то, по 200 грамм давали на человека, на общепит. Там не вздумашь муксунчика съисть... Чуркина вот, знал его, подлеца, потому что я с ним работал. Он был бригадиром, вот башлыком он и был, счас бригадир лова, а раньше был башлык лова. Он в кожаных таких броднях, да на нём стежёны брюки, фуфайка на нём! А у меня фуфайка – на ней родни-то нет, одни только нашиты заплатки. Видимо оттуда, с верхов их задемобилизовали, как какого шпиона. Чтоб докладывал туда, чтоб тюрьмы пополнять, чтоб рабочу силу гнать бесплатную туда. Такой сволочь он был, видать.
Отец и сын на Тамкатке промышляли, Столбовские были. У них Васька был ещё, вместе игрались, как утро – то я к нему, то он к нам прибежит. Потом, утром прибежал к нему – Васька сидит, надулся, сопли, мать вся в слезах за столом сидит.
– Чё тако?
– Папку и ... (Теперь забыл, как его звали, брата-то) ...ночью забрали, увезли!
И по сей день... За что рыбака-то забрать, какой он политикан?! Сейчас вон убивают, дерут, и хер на него не приходит, а раньше – слово сказал – архипелаг Гулаг тебе.
О милиции: «Вот они меня и пытали».
... Рыбы надрали, Полу неводили, мохтика-то. А на язя был запрет. Тонн 15 ли, 20, наловили мы в подсадки <язя>, и как-то затянули их в Малой Каинской устье. Затопили эти подсадки. Плашкоуты пришли, мелочь-то сдали. Потом, когда запрет пройдёт, – мы сдадим его <язя>. Потом уже вода разольётся – нам его не поймать, уйдёт ведь. А 20 человек, по 5 человек в звене-то было, и откуда-то вылезло всё это дело.
Приехало начальство, рыбнадзоры. Давай – кошки, тралить всё. Нету рыбы. Время прошло, директор Чащин был, дед пошёл, как-то договорился – тот дал два плашкоута, катер. И мы эту рыбу сдали. И давай нас в комендатуру, того, другого. – Не знам, не видели никакой рыбы. А невод садили с дедом, и ещё два старичонка было, и я с нимя четвёртый – садили невод к варовой путине, за реку сюда. Песок был за рекой, неводили. Раз! Прибегают с комендатуры:
– Юрка, иди, в комендатуру тебя зовут!
Дед:
– Рюря, смотри... 58-й мне не миновать.
...Однорукий... Культя у него была, одета кожаная такая штука на культю-то... И давай меня пытать.
– Не знаю, ничё не видел и никакой рыбы не знаю.
Заплакал... Подошёл, меня за грудки взял, обнял меня, как этой культёй ….якнул. Я не хватил ни одних дверей, с сенок выкатился на дорогу. Кровь с уха-то пошла, по этому ударил, а с этого кровь пошла. Всю рубаху в крови... упал, и всё, и никого нету... Нета, нета – поднялся, пошёл к дедке. Дед, как увидел, заплакал... Вот этот был комендантом. А с ним ещё два милиционера было, с Сургута приехали. Вот они меня и пытали.
О колхозе и артели: «Им деньги, а нам… продуктами».
...Я сперва-то в колхозе был. Тогда лучше было в колхозе, сытней. Потому что тогда на рыбу давали солевое снабжение, сколько рыбки сдашь – столько хлеба получишь, сахару, масло, талоны давали. А у них в Гослове – это 800 грамм стали потом давать уже, в конце войны, а сперва по 300 грамм хлеба. Им деньги, а нам деньги не давали, нам продуктами. Они даже у нас покупали этих талонов. Мы хлеб не выедали, и масло и сахар. Дроби, порох, всё давали.
Об отце: «Он был исстрелянный весь».
...<Отец> Ушёл на войну. А пришёл в 45-м, уже война... конец.
...Выехал почтовым катером. Ну, катера-то почтовые – он больше суток идёт. А мы, в аккурат, домой приехали. Телеграмму получили – завтра отец приедет.
– Я не поеду!
А утром, рыбаки-то, человека-то нету, им надо человека, чтобы ехать-то. Я не еду на рыбалку. Меня в Совет. Как её, баба-то?.. Я её часто вспоминаю, суку! Уполномоченный с райкома была:
– Вот, завтра отец приедет, и завтра ты приедешь. А сегодня – давай, езжай на рыбалку!
Ну, я тебе, думаю, поеду, сука! Пришёл домой, взял спичек, картошек взял – вш-ш-шить! В лес... Меня искать! Мать-то подняла весь Совет и всю деревню. Они ревут, а я подальше! Я прячусь! А потом, смотрю, – уже дом оккупируют. И я как дал! Перетоп перебежал, на Нижню Пристань. Там, думаю, вы меня не найдёте всё равно. Отец завтра приедет – защитит. Костёр развёл, картошечки попёкиваю. Вот и солнце всходит. Смотрю – катер идёт, четверо солдат едет. И я крастись домой, помаленьку иду, иду. Вот этот <дом>, смыло который сейчас. А почта была, где Ваня Пухленкин живёт сейчас. Сюда катер пристаёт. А я из-за угла выглядываю, отца-то... отец приехал! Как увидал меня! Я в саже-то весь! Да ободранный-то!..
Отец-то приехал, в Сахалях у Араловых дом купили вот этот. И стал завскладом. Ну а потом, дело-то к годам уже, инвентаризация прошла, он не пошёл на склад. Перед пенсией-то пошёл на плашкоут приёмщиком. А он до пенсии-то не дожил. Ему 54, однако, было. Он был исстрелянный весь...
О. Ш.: Я знаю, что ранена рука была у него.
О катерах и лебёдках.
Ю. Ш.: ...Первый пришёл 10-ти сильный мётчик <мотоневодник>, железный. Сперва-то Петруха Комлев на нём ходил, Комлевых отец, а потом уж я на него сел.
О. Ш.: На «Пролетарской диктатуре» ты ходил.
Ю. Ш.: Эти деревянные, это до армии. Потом «Керч»-то пришёл, и «Ханты-мансийск... «Батрак», а потом «Салымец». Хе! Кое как сами себя таскали – вот сколько силы было у них. А потом нам уже вот этот 10-ти сильный-то дали, уже невод метали на ём. И то уже куда махнули!.. А потом лебёдки пришли эти, стал невод-то с тремя подборами. Потянуло уже электричество невод-то. Тут уж вообще вздохнули тогда.
О. Ш.: Деду пальцы вот и прижало.
Ю. Ш.: А это, пальцы прижало, вот, на вороту.
О. Ш.: На Тамкатке?
Ю. Ш.: Да. А та лебёдка-то работала, перва-то, на Сулинском ещё, на Тамкатке-то ещё не было, кони тянули ещё. Она же колхозна была.
Об экспедиционном лове: «В палатках жили».
О. Ш.: Ой! Сколько порыбачил он! Экспедиционный лов – увезут на самолёте, да на три месяца. Да погрузят вместе с конями! По одному коню?
Ю. Ш.: По два сразу ставили, и тюками заставим их, а там сетка специальна, толста. Сани, всё туда. И вот – везут... Мы там рыбачим, а самолёты к нам летают, рыбу вывозят. Рыбу требовали. Это счас не надо рыбу.
О. Ш.: В палатках жили.
Рыбалка сказалась на здоровье?
Ю. Ш.: А как?! Вот счас и хренжу из-за чего.
О. Ш.: И бронхи болят и ноги, руки.
Ю. Ш.: Из-за чего болею-то?! Когда дело доходило до того, что в лодке уже лёд, а ты босиком там. Как подгребёшься, а невод ещё в реке, с верёвкой, и быстрей в воду. В реке-то теплей вода, скорей спрыгивашь со льда туда. А песок-то застынет, голыми ногами по этому мёрзлому песку.
Трудно было взять бюллетень?
Ю. Ш.: А кто тебе даст его?! Покуда не упадёшь. Упадёшь, тогда уж тебя в больницу увезут.
Я раза два, три ли был в отпуску. Потому что всё время не хватат, бесплатно работали. А как отпуска дождусь, получу деньги – надо рубаху каку-нибудь, чё-нибудь домой взять. А сам обратно на рыбалку. Вот и весь отпуск
О займах.
...Платили каждый год займ. Принудительно, только туфту, что добровольно. Ага – добровольно! Я чё тебе заплачу добровольно-то?! С конторы. И так должен, да ещё и это высчитают. Дак отец-то твой, он ведь это прошёл тоже. Ну дак! Там ничё не было по добровольному, всё под нажимом. Не хошь – заставим тебя.
О конфликте: «…и меня мои же ученики...».
...И так до пенсии. У меня есть медаль за доблестный труд, дали. До пенсии-то год не доработал, конфликт-то вот с этими, молодёжь-то вот пришла, и меня мои же ученики... Конфликт пошёл – им по-своему надо, а я воспитан-то коммунистами, а они-то воспитаны по-другому. Им надо... Ну, конфликт пошёл, и я ушёл... Меня на Черёмушки егерем послали, рыбоводства, отсаживать муксунов, там я до пенсии дорабатывал.
...Я и счас не сладко живу. Чем я сладко-то живу?
«А нас забрали в трудармию».
О. Ш.: ...От Кишинёва 20 километров были. Чё у нас хозяйство-то – лошадь была, да свинья, да корова. Да 7 человек ребятишек. Я была маленькой. Одного-то в армию, он учился в Кишинёве, а нас когда сослали, он узнал, пошёл к эшелону, а поезд тронулся, и он остался. Он пошёл добровольцем в армию. И вот его убили в 44-м году.
...Я даже ещё не училась, приехала ребёнком. Какой я вред-то могла принести?!.. А нас забрали в трудармию, это где-то под Свердловском есть Ивдель, лесозаготовки там. Нам только счас пришли документы-то. Был на всю жизнь ссыльный, он <отец> там и умер, в первый год. А нас 5 девчонок и парень.
«…на Банный».
...Мы приехали в 41-м году в июне месяце – нас в Сургутский район, и от Сургута 20 километров посёлок Банное. Мама приехала на Банный – кого в няньки отдала, вот Лариса в няньках, Женя в няньках была, а Вера и Даша – они на лесозаготовках. А я и брат Петро дома.
...Целыми днями купались. А исть-то нечего было. Они поедут и наказывают – Хлеб не трогать. Только они за порог уйдут – мы с Петром достаём эту булку, и я, как главная, начинаю подрезать. Ровно не могу отрезать и всё! Да вот подрезаю-подрезаю, да весь хлеб съедим. Они приедут вечером, как схватятся – хлеба-то было так, а осталось-то вот. Да горчески заплачут. Меня начнут бить. А я сразу ложусь спать, чтоб меня не били. А кого?! Хлеб-то хочется. Не наедались.
Народ был очень добрый там. Был народ ссыльный с 30-х годов, а мы в 41-м, дак они хорошо относились.
...А рыбу тогда ведь солили, в войну-то, всю рыбу солили. А вот головы варили и кормили спецпереселенцам, по две головки давали. Это мама рассказывала.
...Клопов было – страшно, и тараканов. Мама всё избы штукатурила.
«…в комендатуру, чтобы я не женился».
...В 54-м я замуж вышла.
Ю. Ш..: Она под комендатурой была. Меня таскали, чтобы я не женился на ей.
О. Ш.: Да, я вышла замуж когда. Но в тот же год, вообще-то, ссылку сняли.
|
| 
|
|
