| |
Вторушина (Кузнецова) Мария Игнатьевна.
На пароходах: «…кто умирал – сразу в воду бросали».
...В Сытомино приехали, как нас выселили, в 30-м году.
...У нас ещё один был мальчик, пяти лет, и мы корью, я и он заболел. А когда везли нас на пароходах, корью кто умирал – сразу в воду бросали детей. Но у нас этот, Миша-то, всё же дожил до земли. Как приехали, нас сюда высадили, и он вскоре умер, вот на этом кладбище, где сейчас магазин, тут кладбище было, тут похороненный. А я выжила.
«…посёлок хантэйский был – Кунина».
...На берег вот, на Зарям высадили, отцы строили, а нас увезли, где посёлок хантэйский был – Кунина. Жили, помню, у ханта Тимофея, жену Дуней звали. Остальные-то все в бараке жили, а отец как-то договорился, мы у них на квартире жили, старики были.
...Там лето прожили, отцы здесь у нас строили домишки вот эти. Осенью они тут сруб срубили – нигде ничё не сделано, только окна вставлены, нас сюда завезли, тут и выросли.
...Отцу помогала сестра старшая <Анна Игнатьевна Васильева>, она с 13 лет пошла уже рыбачить.
О голоде.
...А в 34-м году отец у нас умер с голоду, нас четверо осталось на материны плечи. Колхозница была – чем нас кормить? Колхоз был, картошку выкопают, а весной, если останется картошка, дак мы ходим, перекапывам, да мать квашонку <тесто> на этой картошке ставила. А то, у нас брат, вон тут он сидит, мы с ним снегирей ловили, да ели. А однажды, уже подросли, я уже в 6-м ли в 7-м классе училась, в 41-м году, скот весь пропадал, наводнение-то было, скотину увозили, обливали соляркой, а мы с Георгием, с этим вот, с братом-то, утром ранечко на лыжи – и потёпали за мясом. Привезём. Солярка, дак вымочим, да едим. А мама говорит:
– Я уж не буду, мне надо вас кормить, а вы исть хочете раз, дак...
Мочили да ели, не умерли. Картошку из подвалов выбрасывали на улицу – всё народ подбирает. Они стали её валить в прорубь, а мы ночью опять пойдём, да саком черпали, да опять ели.
О картошке и турнепсе.
Однажды мы посадили картошку. Земля, песок, никто не обработал, скотины не было. Чё посадим – меньше того ещё снимем. Один год вообще нече садить было. Я пошла, купила турнепсу, мама засадила весь огород. Этим турнепсом всю зиму питались. Мама работала у нас тогда в больнице санитаркой, мы всю ночь сидим у печки – этот турнепец жарим, парим, да едим. А он подморозился у нас немножко, сладкий был такой.
О грибах и кедровых шишках.
...Ещё в лес ходили. В это время вот за грибами, в августе месяце. Один раз зашли куда-то в болото – там кедры, нам шишек захотелось. Я ни разу на кедру не лазила. Один парень у нас был – Чигин Вася, счас ещё переписываемся, он живёт в Челябинске. И Корняков Алексей, мы с ним учились. Чигин залез на кедру.
– Чё то шишек не сбиват... Ну-ка, я полезу!
Полезла, да ещё и хвастаюсь:
– Вот, – говорю, – ты вперёд залез, а я взади, да тебя перегнала!
На верхушку залезла, а верхушка-то обломилась, ниже руки-то, с этой верхушкой и упала:
– Ловите, – говорю, – меня!
Да ладно – болотисто место. Все лёгкие, всё отбила, вся в царапинах, губы у меня все исцарапаны от кедры, тут вот разрезы, вся в крови. Дома потеряли, а меня под руки едва привели. Спать хочу.
– А мы, – гыт, – не даём, нам говорили, что нельзя ложить спать, то умрёт.
Мама посылат:
– Иди в больницу.
Как я пойду, когда шишки-то нельзя ещё было сбивать?! Счас ведь никто не боится ничего, тогда был закон, что если с 25-го, чё ли, положено, и всё, а раньше, видимо, ходили.
Жили сами собой, то в лес пойдём, на дорогу выйдем, да костёр разожжём, да грибы жарим, солью посолим. Поели да пошли. За 9 сайм пешком ходили за белянками <белыми грибами>. На 6-ю и на 4-ю, там белянки. То за грибами, то за черникой.
О местных: «Они вот нас и не любили».
...Нас сытоминцы обижали, нам только и имя было – колонки <от слова колонист>. Колонки и колонки, обзывали! Ну что – мы бедные. Мы же вот приехали, стали жить, у нас ничего нет, им же всё и меняли, матери таскали. Чё привезли, какие платки да юбки свои, дак всё проели на картошке им. Они вот нас и не любили. Это хорошо, что теперь хоть нас стали почитать, тружеников. А они¬-то все свободно жили, хорошо, дак не считали, что мы наравне, даже в школе парни дрались с сытоминскими-то. Зарямски мы считались, два Заряма переселенцев, а там уже Сытомино, местные все жители-то были.
Я в школу не попала в 37-м, потому что у меня было одеться не в че.
О школе: «…стеснялись учителей».
...У нас преподаватели, помню, – Ершова Августа Платоновна, Кузнецова Татьяна Константиновна и Субботина Анастасия Григорьевна. Учителя хорошие были. Мы невольные были, дак не очень-то, чтобы они нас наказывали. Они идут где-нибудь, а мы идём встречу, дак подальше отходим, стеснялись учителей по улице встречаться.
...Вот Кузнецова-то, у ней на фронт мужа взяли и вскоре убили. Августа Платоновна <Тушина> переписывалась с Зинаидой, и она написала ей последнее письмо. Ответа нет, нет, а потом дочь, Шура-то, на конверте написала, что... Она Ершова раньше была, потом Тушина. Она в Новосибирске умерла.
О директоре: «Он никогда не ругался».
...Питтер был, Михаил Иваныч, директор у нас. О, как мы его боялись!.. Как заходит, а у него нога была хромая, далёко слыхать, чикала она у него. Как идёт – так все по коридору, все по стойке «смирно» стоим, к стенкам. Проходит... Он никогда не ругался, никогда, только вот так глазом смотрит, а у него глаза были такие – беляши, белые. Я так их запомнила! Он глазом, вот так, посмотрит на кого – уже пойми, что, значит, он заметил этого ученика! Строгий был, но и хороший.
Об учёбе: «…у печки и уроки учим».
...Ламп-то не было, свету не было. Дома, утром рано встаём, печку затопим, вот у печки и уроки учим. А в школе, вечерами, если останемся, например сбор, – тоже технички затопят печки. Ламп не знали даже никаких, с лучинкой. Вот так и учились.
О войне.
...Сначала как-то сказали... ну – война, война, дак мы здесь, у нас всё спокойно. Это мы сами представляли, не родители. У нас умишка-то ещё мало было. А наших, переселенцев-то, в первый год не брали, когда война началась. Переселенцы – нельзя!
О брате: «…два письма было, больше не было».
Брата-то уже в 42-м году взяли, в мае месяце. Им вручили повестки, они с рыбалки приехали, сразу их забрали и увезли в Сургут, а из Сургута привезли и даже на пароход никого не пускали, и их с парохода не выпускали. А передать-то нечего. Так вот, с рыбалки же Нюра привезла, сестра-то, называлась – варка. Тогда рыбу-то ведь не морозили, а всю её пороли, а там икра, её всю пережаривали в жиру, она называлась варка. И вот туесок ему варки этой, Нюра в воду зашла, да так бросила туда. Вот и вся передача, больше и передавать-то нечего, ни хлеба, ничего нет. А Гоша-то, вот этот, был маленький. Мы ночью пароход ждали из Сургута, всю ночь караулили. Утром пришёл пароход, а мы Гошу-то не разбудили – маленький, дак чё уж – спи. А Иван спрашиват:
– Гошка-то где?
Мы ему говорим:
– Да дома оставили, спит.
Немного погодя он к нам тут подскочил, окошко выбил, да и прибежал тоже! И чё – увезли и всё, и вот два письма было, больше не было. Так и погиб. Мама писала, писала сколько...
«Всё для фронта».
В колхозе-то гоняли нас и в Сатарино берёсто драть, кибасья делать, летом на рыбалку ездили. Зиму-то учимся, а летом-то надо подзарабатывать, и в няньках бывала и всяко. Всем же надо было что-то поисть, голодны были, дак всё лето работали, и на полях и везде.
...Один год мы по клюкву поехали за Тугаскинский сор, Иванов нас возил весной, когда уже стаяло. Это для фронтовиков надо было. На Ямское нас отправляли. Чуть не утонули, чуть у нас лодку не перевернуло. Шихов, ещё на фронт-то не отправили, Кузька звали его, Кузьма, он с нами ездил, дак они каку-то частушку составили про Гитлера!
Всё для фронта. Рыбу ловили, у нас один звеньевой старший, а тут все ученики – один одного меньше. В 41-м году – вот так <по шею> в воде лазили, маленьким неводком рыбачили... Доброго мы ничего не видели. Голодом да холодом жили, нече даже одеть и обуть, и поисть нечего было... Всё же доучилась до семи классов, выучились, всё равно, нас родители не толкали, сами лезли.
«Спокойно жили, хорошо и дружно».
Хоть и нечего было носить, а вечер, дак пойдём, да играем. В како-нибудь старьё снарядимся, да всё равно бегам по снегу. И не делили никого, ничего. Всё хорошо было. Спокойно жили, хорошо и дружно.
...Как весна, к Пасхе, пойдём, там <в Чимкино> бабушка божественная – нас хоть чем-нибудь угостит. Соберёмся, человек пять, вот Котельникова Шурка была, Стешина Зинка, Засыпкина Люба. Пасха, дак нас там угостят всё же чем-нибудь вкусным. У них дом такой был – шикарный. Они же божественные были, как казалось...
«…5 лет во время войны работала».
Мама целыми летами на покосе. Так вот мы с Гошей и хозяйство дома вели, то снегирей тут осенью ловили, то коров доили сами, всё одни. А Нюра-то у нас, сестры-то вообще дома не бывало, она зиму на заготовке леса, летом на рыбалке, выезжать не разрешали. Потом уже Гоша-то постарше стал, дак он тоже попал на лесозаготовки.
...Я вот сейчас получила книжечку «Ветеран труда», в архиве тоже числюсь, мне справку дали, что 5 лет во время войны работала. Поневоле. Теперь вот все сыты, дак не хочут работать-то пойти, а мы сами лезли, сами просились, чтобы чем-нибудь, да где-нибудь, да помогать хоть самим себе.
«Поехала учиться – колхоз не отпускает».
...Воровать не ходили, везде всё боялись. Счас не то, что голодны, а жадность берёт, что вот – надо богаче да богаче. Мы не старались, мы и счас так же – чё есть, тем и живём. Нечего не требовалося. Знаем, что не с кого. С кого просить?! У матери денег нет, в колхозе работат – каки деньги?! Сестра вот рыбачила, дак ещё помогала нам маленько, потом уж я отселилась, уехала, 7 классов кончила, да и... Поехала учиться – колхоз не отпускает:
– Ты в рыбзаводе нынче работала лето, иди, справку там бери.
Туда пошла – там не дают. Метриков <свидетельства о рождении> нету. Без метриков куда меня кто примет в техникум?! Мы выселены – ни метриков, ничего.
«Самовольно уехала».
Самовольно уехала. Тут одна, работала в рыбзаводе, рыбу возила, в Самарово <Ханты-мансийск> раньше рыбу возили, ну и я с ними уехала. Хотела на счетовода попасть, курсы. Приехала – там уже приняли и всем классом уехали на посевную. Пришлось где-то опять искать. Тама было объявление, что на продавцов принимают. А на продавцов я не хотела, тогда их много в тюрьму садили, говорю:
– Я попаду в тюрьму!
А там были курсы ещё на заготовителей пушнины, вот я туда поступила. Год училася, оценки у меня хорошие были, всё четвёрки.
О работе: «Куда направят».
Квалификацию мне присвоили – заготовитель, отправили в Сургут, в Райпотребсоюз – Куда направят. Меня направили в Лемпино. А Лемпинский рыбкооп меня отправил – Соровые, Соровское называлось. Ну что ж – поехали. Осень. Холодина. Морозина. Только приехали – и речка встала. Там я прожила до ползимы. Там у нас Юшков был, продавец старый, как будто бы меня взяли принимать пушнину, на практику. Я там пушнины никакой не принимала. А там продавца надо было. Он уехал в отпуск, а потом совсем уволился, и я за него осталась. А там магазины-то были – амбары, и продуктов никаких, всё по талонам, учитывать каждую грамму надо было.
...А потом Лемпинский рыбкооп соединили с Сытоминским. Проработала продавцом в Кинтусе год. Перевели меня пониже Салыма, 3 года отработала в Милясе. В 59-м году я уехала из Миляс и до пенсии в Лемпино работала. Всё от рыбкоопа, от Сытоминского.
|
| 
|
|
