|
Клепалов Анатолий Иванович.
О Сытомино: «…зачем я сюда еду?».
Наиболее яркое впечатление о Сытомино у меня появилось в 68-м году, когда после длительного перерыва, 13 лет я не был, я приехал в родное село на свою малую родину. В памяти были яркие впечатления детства – родное село, родная Обь, милое сердцу болото, леса, сора заливные. И вот я еду на теплоходе по Оби – пасмурная погода, ветер, низкие глинистые берега, унылая и давящая чувства картина. И вот открывается плёсо Сытомки, открывается село Сытомино, совсем в другом восприятии...
И, думаю, и это повторялось каждый год, – зачем я сюда еду? Потому что в это время я познакомился уже с родиной родителей. Это южный Урал – идиллическая природа, изрезанная местность, разнотравье, это громадное озеро с церквями вокруг, то чувство Рая, в котором жили наши родители, о котором они с болью, а моя бабушка всегда со слезами, это вспоминали. Потому что в тот трагический 32-й год, внезапно, неожиданно, они покинули свои обжитые места, зимой, в холод, они были выселены на этот Север. Что же мне считать ближе моему сердцу – или южный Урал с деревней Клепалово и Огнёвой в Богоряцком районе или Сытомино, где волею судеб я вынужден был родиться? Время прошло, время расставило уже все свои точки – безусловно, там, где ты родился, там, где провёл детство, этот край является для тебя наиболее родным.
«…и не хочется уезжать».
И вот это ощущение суровости края, убогости, заброшенности при внешнем осмотре, оно сменяется богатством на третий день, когда ты поедешь в Кушниково бить шишку, потом на Тамкатку ловить рыбу, когда едешь в бор собирать ягоды или на Большую речку, на блесну щуку... Какой богатый край! Какое дорогое место! И вспоминается всё сразу по-другому, и уезжаешь оттуда с чувством очень большой тоски, и не хочется уезжать.
«…в моей душе всегда реквием».
Что, во-вторых, мне Сытомино всегда напоминает, и особенно Зарям, когда я туда приезжаю, – в моей душе всегда реквием, потому что у меня там умерли мои деды, бабушки, умерли подорванные тяжёлым нечеловеческим трудом, теми невзгодами, которые они там перенесли, как и сотни других людей. Реквием у меня наступает тогда, когда я прохожу в сторону Смоляного через эти поля, которые они раскорчевали и на котором они положили своё здоровье, где когда-то пробовали выращивать зерновые, овёс. Ничё там не росло, но росла чудесная картошка! И когда я потом прохожу, уже вот в последние годы, когда там вывезли кучу навоза и на этих кучах уже выросли трёхметровые берёзы... Боже мой! За что там полегли наши деды? Никому это не нужно. Реквием у меня наступает тогда, когда я приезжаю в Кушниково – богатейшую сибирскую деревню, оригинальную деревню, которая сегодня разрушилась. Богатейший бор, который уже и подгорел... Это было место, которое кормило жителя этой деревни. Богатейшее место. Ямское, где тоже были переселенцы, несколько улиц, работяги, трудяги. И сегодня там даже не заметишь колышка... что когда-то там кипели человеческие страсти, там были сотни людей, детей...
«…радость – это лес, радость – это Обь».
Вот такое впечатление о Сытомино. И радость, радость – это лес, радость – это Обь. Потому что лето всё мы проводили на Оби, начиная с ледохода, катаясь на этих льдинах, и даже тонули, и кончая ледоставом, когда по первому льду на Маленькой речке, на коньках... И зима, которая тоже прелесть этой Сибири – снег, санки, это гора около школы, это зимние каникулы. И не замечается ничто, какие там не были трудности, лишения или прочее всё. Это общая радость.
«…такой хорошей школы, как в Сытомино, нигде нет».
Общая радость от школы, я, когда учился, и в последующем, в моём восприятии всегда было – что такой хорошей школы, как в Сытомино, нигде нет. И до сих пор в моём восприятии и в представлении это остаётся таким образом. Это, во-первых, в то время было добротное здание – большой коридор, отличные классы, неплохое оборудование. Но самое главное – это были учителя, северные учителя, люди высокой культуры и интеллигентности, глубочайших знаний, настолько нас любившие.
О директоре.
Я застал немножко – был директором Питтер – о-очень строгий человек, с очень сложной судьбой, на одной ноге, с такими, выкаченными несколько наружу глазами, лика такого, очень строгого, похожий на Николая Первого, «Палкин», вот говорили – царь Палкин, вот такой. Строгий до неимоверности, боялись мы его ужас как, мы во все эти щели залазили, когда он проходил. Но, мы тогда многое не знали, оказывается – он был в то же время очень снисходительным и добр.
Об учителях.
И наши, конечно, учителя – это Татьяна Константиновна Кузнецова, Анастасия Григорьевна Субботина, Августа Платоновна Тушина. Это была такая троица дружных учителей, которые жили рядом, которые своим образом, поведением, неторопливостью, основательностью в ведении хозяйства, домашнего быта, в обучении детей, в воспитании своих детей, снискали глубокое уважение родителей, всех жителей. И до сих пор у меня картина, мы жили на рабочем посёлке, как они трое, уже пожилые учителя, женщины, идут на прогулку через улицу в сторону перекопа, туда. Это у них были такие традиционные маршруты. И не было ни одного человека, который бы без чувства благодарности и восхищения на них не смотрел, я думаю, что в Сытомино таких людей не было. Они давали нашему детскому уму образ культурного, к чему надо стремиться в жизни, в поведении. Понимаете? Вот их внешний облик! Я уж не говорю про то, как они нас учили – строго и требовательно.
«Учителя служили для нас живым примером».
...Вы понимаете – жизнь была убога, мы видели эту реальную жизнь, в которой живём, но мы считали, что все так живут. Учителя – это всё-таки была элита у нас в Сытомино, у них был другой, более высокий уровень жизни. И, естественно, вот этот более высокий уровень жизни, их культура, она привлекала, она давала образ – к чему стремиться, какую-то цель. Поэтому очень многие пошли в учителя, моя сестра, она кончала тоже институт, поскольку Татьяна Константиновна и её муж Михаил Николаевич, до войны он учил их, был классным руководителем, они их учили, и это был для них образ. Это была как путеводная звезда в том мире, в котором мы жили. Учителя служили для нас живым примером.
О Коробинцеве.
...В моём восприятии оставила большой след встреча с Павлом Андреевичем Коробинцевым. Он пришёл к нам в 5-м классе преподавать математику, вернувшись из армии, до этого он уже преподавал. Строгий, добрый, подтянутый, армейский боевой офицер. Насколько математика была для меня в это время обворожительна! Она прошла через всю жизнь, я и школу кончал, у меня было разделение – куда мне идти? Или идти на физтех или физмат, или идти в медицину. В десятом классе уже я определился – в медицину. Павел Андреич в этом отношении у меня личность. Это та трагедия, как он умер от тяжёлого заболевания, как всё село его хоронили, мне там пришлось даже и выступать, есть фотография, и тогда я, шестиклассник, вынужден был говорить эти траурные слова. Насколько это было тяжело... Но чувство любви к нему остаётся, потому что те основы анализа и интерес к цифрам, математическим формулам, к геометрическим фигурам, которые он заложил, эта технология анализа – это от него.
Об Обуховой.
Для меня личность очень большая – это Таисия Сергеевна Обухова. Строгая до предела, не позволяющая никогда себе расслабляться, методист исключительный. Я помню до сих пор, как она меня спросила в 5-м классе. Я получил пятёрку. На следующий день я, конечно, не учил. И она мне вляпала двойку или даже кол! И я помню это местоимение, потому что помнятся такие картинки. Таисия Сергеевна, она нас потом выпускала и была для нас исключительна, как методист.
Об Акуловой (Другановой).
Большое впечатление на нас произвела, когда приехала после окончания Тобольского учительского института, Антонина Григорьевна Акулова <Друганова>. Молодая, румяная, живая, весёлая, певунья, плясунья, и она пришла к нам в класс, это был 6-й класс, она нас всех очаровала, она нас закрутила, она нам не давала ни минуты покоя! В то время она меня увлекла астрономией, и до конца учёбы я сохранял этот интерес. Она давала нам импульс, и она нас не оставляла и на летние каникулы. И потом, когда она уже ушла на общественную работу председателем сельского Совета, мы часто с ней встречались, и вот её жизненная позиция, активность, и такая громадная работоспособность... у нас к ней очень большая в этом отношении любовь.
«Все мы были дети переселенцев».
Все мы были дети переселенцев, только в 53-м году была отменена комендатура, до этого мы все имели паспортный режим и каждый, кто должен был выехать, обязан был получить разрешение в комендатуре.
В это время мы столкнулись с формированием двойственности своего характера. Мы, как разряд репрессированных, так будем говорить, мы это всё понимали, хотя в семьях разговора не было. Но я должен с большим чувством благодарности сказать, что ни у учителей, ни у местного населения никогда не было какого-то намёка, вот даже ни одного эпизода я не могу припомнить... Но мы всё время об этом знали.
...Такой случай впервые ударил по моим мозгам и заставил на себя взглянуть, что – ты не совсем полноценный человек. Приехал Костя Россохин после армии, глубоко парализованный человек, тяжёлый инвалид. У него была коляска на велосипедных колёсах... Он приехал в клуб на Заряме, его занесли в клуб, коляска осталась на улице, ребятишки все катались. Ей Бог – не помню – я катался или нет. У нас не было денег, чтобы попасть на сеанс. Один из взрослых парней раскатился, провалился в яму и спицы полетели... Это была трагедия для Сытомино, потому что, я не помню, у кого был в то время ещё велосипед, и где можно было это исправить. Мы были привлечены к ответственности. И родители мне ничего не говорили, но я видел, что их таскали по комендатуре. Это летом было со второго на третий класс, для меня это было уже уроком.
О калмыке Басханже: «…он страшно хотел учиться».
Потом мы стали разъезжаться, я уехал в Сургут в среднюю школу, большинство ребят уехало в Тюмень. Я помню, как мы их провожали. До сих пор рассказывают как один калмычёнок Басханжа, которому не разрешали уезжать учиться после седьмого класса, он страшно хотел учиться, и он проник на пароход, это можно было, ребятишки бегали, а там его закопали в уголь, и пароход поплыл. И таким образом его довезли до Тюмени. При каждой станции его опять зарывали в уголь на этом пароходе. И таким образом он кончил сельскохозяйственный техникум, а потом Новосибирский финансово-кредитный институт, и сейчас чуть ли не министр финансов Калмыкии.
«25 километров шли… в Кушниково».
Мы были очень энергичными. В 7-м классе у нас учились из Кушниково, они говорят:
– Давайте сделаем концерт у нас в Кушниково.
Там есть клуб, деревня была большая. Мы подготовили концерт на весенние каникулы, в марте. Метель. Отец мне утром говорит:
– Вряд ли вы куда пойдёте, смотри, как метёт.
Пришли, а нам сказали:
– Никуда не пойдём, метель.
Так мы не посчитались с запретом – 25 километров шли продуваемые ветром, таща реквизит в чемоданах. И концерт был в клубе Кушниково. Это был большой праздник для этой деревни. Вот такие самодеятельные артисты, семиклассники, сопляки... Насколько мы были маленькие, когда я смотрю на этой фотографии! Это жажда была.
«…пешком 150 километров… из Сургута».
Что заставляло нас каждые зимние каникулы пешком 150 километров туда и обратно идти из Сургута?! Нас иногда подвозил обоз, иногда «верёвочка», попутно что-то, но, как правило, – это мы шли пёхом. Перегоны очень большие, там 2 раза надо Обь пройти, это бесконечные сора от Пилюгино до Лямино, После Лямино мы входили в бор до Кушниково, и там идти было наиболее тяжело. Ночевали мы по постоялым дворам, тогда было много таких заведений. В этом доме сушили валенки, ложились на пол, ноги к стене, хозяйка сразу же нам ставила пельмени, это было традиционным, мы варили.
Об уроке: «Это были искры из глаз!».
И вот я вспоминаю эпизод, когда в 10-м классе мы шли назад, и в той каморке у хозяйки, за печкой, – я слышу знакомый голос. И я узнал, что это Наталья Ивановна, учительница, она нас учила только в первом классе. И прошло 9 лет, и я голос помнил. Она потом уехала от нас... Она была очень строгая, она нас драла! Я не думаю, что это было плохо. Ей Бог! Она нас той линейкой, которой мерили мануфактуру, с железным наконечником! Эта линейка применялась перед уроком – надо было разлиновать доску в клеточку или в косую линейку. И я помню, как писал букву «о», она расползалась, поскольку я небрежно писал, я был недобросовестным в этом отношении в начальных классах. Как она мне зазвездила! Это были искры из глаз! Я вспоминаю это – ничё плохого нет, если своё негодование не тирадой выражать, а вот так – звякнуть по башке!
О каникулах: «Как вы нас отпускали?».
Я спрашивал у отца, уже будучи взрослым:
– Как вы нас отпускали?
Мы были маленькие в то время, хилые. 150 километров! Неужели в рыбозаводе нельзя было организовать лошадь, хотя бы одну, с розвальнями, чтобы наши котомки туда бросить, чтобы девчонки или кто-то мог немножко подъехать, да и на какой-то этот случай. Неужели нельзя было этого сделать? Все боялись.
О женской доле.
Когда я об этом говорю, я вспоминаю тех женщин, которые возили сено. Это сено за 8 километров... 8 километров! Стужа, никакая температура не ограничивала и не исключала это, потому что коровам это надо было. И вот эти женщины, спозаранку вставая, не успев приготовить, или поставив чугунки с картошкой для детей, они бежали, засунув кусок хлеба за пазуху и жуя, в этих телогрейках. И перед моим взором вереница лошадей с возами сена, которые шли со стороны устья Сытомино каждый день, какая бы погода не была. Ещё вот такой реквием. У меня тётя, Анастасия Максимовна Емельянова, она как раз прошла и испила всё до конца, поскольку муж погиб на войне, и она воспитывала одна троих детей.
О Белоглазовых: «Я мамы у них никогда там не видел».
...Гера Белоглазов, всё детство, до школы и в школе и после, когда я жил ещё на Заряме, у нас прошло вместе. Родители были уже репрессированы в Сытомино, они медицинские работники, отца куда-то увезли – кто-то что-то наговорил, и он так канул в Лету, мама – медсестра или акушерка, она была отстранена от всякой деятельности, она доила коров. Поскольку она была уже здесь взята под контроль – она обычно жила то на Устье Сытоминой, то ещё где-то. И вот Лина Белоглазова и Гера Белоглазов – они были всё время одни. Я мамы у них никогда там не видел. У нас-то была бабушка, и там был контроль. И, естественно, мы всё время пропадали у них, мы там чего только не делали, только не ходили на головах.
О самодельных лыжах. О Рождестве.
Мы сами делали лыжи из берёзовых досок, более того, этих берёзовых досок нельзя было и достать, поэтому мы их строгали. Мы их гнули в кипятке, засовывали в русскую печь и там сушили, обжигали, и из этих досок у нас были лыжи, мы на них катались.
Бабушки у нас были все религиозные, Рождество мы всегда славили... что-то мы знали, по бабкам мы бегали и славили.
Об Овсянниковых.
Были у нас соседи, Овсянниковы, это Рита Овсянникова, она была моя ровесница, а Юра – значительно старше. Он был жёсток, он нами очень командовал. Мама медсестра, она всё время в больнице. Мы пропадали вечерами всё время у них. У Юрки было ружьё, от отца оставшееся, и мы помогали лить дробь, чтобы он взял нас на близлежащее болото, вот туда, в сторону Смоляного, вот тут влево, как только выйдешь – первое болотце с озеринкой. И вот мы там, по весне, плюхались в эту лужу, и если он дал нам нажать на курок хоть раз – это был верх счастья.
О шалости: «…босиком по снегу…».
Я помню хорошо, как мы бегали в больницу босиком. Больница метров 150 была от дома. Зимой, матери у них долго не было, и вот мы решили – целой ватагой, босиком по снегу пробежали в эту больницу. У них какое-то было собрание, там весь коллектив больницы какие-то вопросы обсуждал и они все рты раскрыли, когда мы забежали в эту поликлинику. Хоп! Они, как только на нас закричали... Обратно!
О детском общении и телевидении.
Одежонка была убогая, но радость и веселье было. Я вспоминаю, вижу по своим внукам, – у нас было гораздо более радостное восприятие жизни, потому что мы до посинения... вот, заходили в свои дома – мы не могли открыть руками дверь, ногой толкали, там бабушка подходила, и руки наши отогревала холодной водой. До посинения! И только мы отогревались, какой-то опять друг заваливался – пошли опять играть в прятки, кататься на санках до самой темноты. Сегодня это телевидение, оно, конечно, забирает у детей очень много радости совместного общения.
О детях из Ямского и Кушниково.
...Ямское, Кушниково... я вспоминаю, как ребятишки с котомками, мы после занятий в субботу с гиком домой, а они побежали – 25 километров. 25 километров! 5 часов! С 4-х классов! Это, конечно, был тренинг... Прибегут измотанные, мать их обогреет, обстирает... Не было в то время интерната для них, они жили по квартирам, условия тесные, для них выделялся где-то уголок только, спали на полу. Ни уроки сделать, ничего. И тоска, конечно. Домой прибежит – мама его и поласкает и приготовит, тот же бедный ужин или обед – он вкуснее, чем у посторонней тёти. Я вообще не представляю, как ребята эти учились! Вот, ей Богу!
«…детство должно быть в напряге».
Тренинг! Это тренировало наше поколение. Говорят, что художник, ну, поэт, писатель, должен пройти через все лишения, он должен быть в гуще жизни, не жить очень шикарно, чтоб его подначивало... Я бы не хотел, чтобы было у кого-то такое детство, но я в то же время его вспоминаю хорошо. Правда! И я считаю, что детство должно быть в напряге. Я несколько раз был в Америке и в Европе – все ребятишки работают.
О пионерском лагере.
...Послевоенные годы, 49-й год. Мы тощие, хилые... И вот рыбозавод организует пионерский лагерь на Салымской протоке, песок, где рыбаки были, и было подсобное хозяйство рыбозавода. Мы ездили с другом несколько лет назад, поплакали там... И вот они организовали пионерский лагерь во главе с Валентиной Степановной, и нас туда вывезли – на молоко. Там у нас была бударка с парусом, который мы сами соорудили, нам помогли. И вот тот образ жизни, это я в 4-м классе учился, потом в 5-м ещё ездили, – очень яркое воспоминание, когда мы этой кучей там отдыхали.
Времена года.
...Это Обь, лето, это купание без штанов, трусов тогда мы не носили. И самая главная подлянка была – это когда завяжут узлом и намочат штанину, а штанина полотняная, да когда её двое растянут – потом зубами только её растянешь!
...Зима. Начинается весна, появляется солнышко, тепло, завалинки растаяли. Сидим на завалинке, играем в ножички, потому что уже мокро бегать. Потом, около завалинок земелька уже, – играем в бабки. Везде снег, на огородах высокие места – появляется «чижик» и лапта. Только-только начинает таять – все на болото – клюкву из-под снега. Ведь никто нам не говорил – Ешьте сосновые пестики! Сосновые пестики, шишечки, когда они ещё не высохнут, и вот это мы жевали. Всё было в сере, с шелухой. Эти пестики нас спасали, их уничтожали прямо килограммами, это непрерывно было. Конечно рыбачили на удочку. Вот такие яркие воспоминания остаются от детства.
О дороге в Дарко-Горшково.
...Некоторые впечатления раннего детства касаются сугубо лично меня. Первые мои впечатления... мама говорит – это мне было 2 года. Хотя люди говорят, что редко их вспоминают, но я это помню, поскольку это было очень и очень ярким. Мой отец работал в мануфактуре в Дарко-Гаршково, и с мамой они жили там, а дома, на Заряме, жила бабушка со старшей сестрой Валентиной, которая училась в школе. И вот они приехали, чтобы забрать меня. Они меня привязывают к оленьим нартам, я дико ору. Потом олени трогаются, разворот по улице и я вижу, как остаётся бабушка с сестрой. Это вот одна картина. Вторая картина – мелькают сосёнки, олени мчатся, и я уже не ору. Третья картина – мы сидим в чуме, пьём чай, и какая-то маленькая хантыйка моего возраста всё время просит сахар. Как я там прожил почти год – я ничего потом не помню.
О каникулах «…я один… среди взрослых людей»
...Отец занимался рыбной ловлей, охотой и извозом. В летние времена он был всегда на песках и брал меня с собой. И это сыграло в некоторую отрицательную сторону – я был изолирован. После школы, а до школы где-то 6-ти летнего, они меня забирали на Тамкатку. И вот я один, мальчишка, 2 месяца среди взрослых людей. Я сигал босиком по этой грязи, няше, выгребал или сидел с ними в неводнике, а постарше стал – я садился за верхнее весло, гонял лошадей на вороте, когда притоняли и вытаскивали невод. И когда он меня привозил в деревню, то оказывалось, что 2 месяца не быть с ребятами – это уже разрыв. И это, когда ты один и у тебя нет детского общения, – оно взрослит, ты начинаешь много заниматься самоанализом, потому что в деревне мне некогда было бы, мне бы только с ребятишками бегать. И вот это тоже предопределило мои особенности формирования, создало в этом отношении определённый эффект и компонент.
«Этот хлебушко!».
Целая картина вспоминается – это очереди за хлебом, особенно когда появился белый хлеб, – мы его ждали сутками. Это был 47-й год, 48-й, 49-й год... Были карточки, нам давали кусочки хлеба. 46-й год был наиболее тяжёлый, в 47-м, 48-м году уже серый хлеб, стало хорошо. А белый хлеб периодически выпекался, может раз в неделю, и выпекали мало. И вот мы занимали очереди уже днём, всю ночь мы, ребятишки, проводили у ворот этого магазина на берегу, жгли костры, хулиганили. Мы брали булку этого белого хлеба и пока тащили домой – мы полбулки уже съедали! Когда мы приходили – мать наливала молока, и мы съедали вторую полбулки! Он такой был вкусный!.. Этот хлебушко! Я до сих пор это вспоминаю – карточки, идешь, берёшь этот хлеб, в мешок, такая сетка из сетей, это обычно было. Пока идёшь – 3 раза искупаешься, хлеб весь в песке уже, потому что по берегу Оби... И мы этой ватагой! Это было бесподобно!
О первых конфетах.
...Я хорошо помню, что первые конфеты появились в 48-м году, а их привезли в тёплое время года, они подтаяли, и поэтому их резали вместе с бумажкой, когда продавали. Я помню, как нам в первом классе рассказывали про страны и растительность, и на картинке нам показали яблоки – это было бесподобно.
О калмыке и тетрадках.
Жива ещё картинка. Самое дорогое было для нас приобретение – иметь тетрадку и какой-то карандашик. И мы торговались, мы менялись. Вот как сейчас меняются видеокассетами, игровыми кассетами, в то время мы менялись огрызками карандашей. Вот, синий, красный, вот такие были, с обеих сторон, огрызок. Бумажки не было. И я вот сейчас вспоминаю – приходит пароход, на берегу была торговля и продают тетрадки. И у меня, видно, были такие глаза, что калмык, был такой, он увидел эти мои глаза, говорит:
– Анатолий, бери, мама рассчитается молоком. Я заплачу за них, у меня есть деньги.
И он даёт, я не помню, сколько они стоили – 5 рублей тетрадочка или что-то, ну, дорого, относительно. Когда я эти тетрадки взял, мне было стыдно матери сказать, что я тетрадки эти купил, что я забрал деньги. Мы знали, что деньги – это очень... их нет. А спустя какое-то время он приходит к маме:
– Прасковья Максимовна, вот, Толя... это всё...
Ой! Мне провалиться! Вы понимаете? Это желание приобрести тетрадку. Но мама только сказала:
– Господи! Ты бы взял больше! Чё ты не сказал? Я бы молоком и рассчиталась.
Об огороде: «А там тайга до Ледовитого океана».
Помню, после 3-го класса я прихожу домой – мать заставляет перетаскивать огород. Это вот на рабочем посёлке, у Маленькой речки был огород, в конце огорода была посажена капуста. Приходит налоговый инспектор, обмеряет это – у нас, оказывается, на 2 сотки огорода больше, а за это уже надо платить очень большие налоги. И вот для того, чтобы эти налоги не платить, он говорит:
– Я перемеряю.
Она берёт это прясло и перетаскивает ближе. А капусту так оставили там. А там эта тайга до Ледовитого океана,
кому там эта земля ещё нужна?!
О налогах.
В школе готовили завтраки. Сегодня прокормить себя в школе разве проблема? Никаких же налогов – вырастить, чтобы детям питаться, организовать это. Даже в то трудное время булочка какая-то нам была и прочее. А ведь невозможно было ничего вырастить. Коровушку держали – молоко таскали, это наш ритуал был у ребятишек – вечером с подойниками мы тянулись, молоканка около школы на берегу, и мы сдавали это молоко, себе почти не оставалось. Только потом родители додумались – покупать масло у государства и сдавать за счёт молока, чтобы нам, ребятишкам, оставить какое-то молоко.
«Косить я начал с 4-го класса».
Косить я начал с 4-го класса, и все ребятишки, потому что отцам было некогда – они на рыбалке, где-то, а косили дети с матерями. Вот я на Заряме косил, напротив Сытомино, тока переехать. А рабочий посёлок и Сытомино косило в устье курьи, это напротив Нижней пристани. И вот туда мы летим на лодках, только вёсла мочили в воду, потому что по течению. Там мы наработаемся и вечером надо обратно – скрып-скрып, скрып-скрып! Моторок никаких не было. Только перевалили Сытомку, пристали, в речку плюхнулись, и побежали на танцы, или на вечер в клуб! И родители говорили – Ну, ребята, завтра я опять подниму рано!
О заготовке сена и дров для школы.
А как мы ставили дрова в школу! Ведь школу дровами практически обеспечивали родители, была разнарядка на каждого. И самим-то не было, но есть разнарядка – дети шли. Вот у меня до сих пор шрам на этой на руке – это уже в 8-м или 9-м классе, уже в Сургуте мы заготавливали. Когда последнее полено распиливали, пила сыграла, и мне... И
было это в норме вещей – заготовка, и заготовка сена для школы – тоже разнарядка.
О Победе.
...Самое радостное событие, которое мы пережили, – это окончание войны. Мы это помним. Я помню этот день, когда было объявление, когда мы босиком бежали на площадь к рыбозаводу. Вся деревня бежала, все радовались! Я такой радости больше никогда не видел, вы понимаете – никогда не видел.
О Сталине.
Я помню и трагедию, когда мы все плакали навзрыд – это умер Сталин. Мы можем по-
разному расценивать ситуацию. Но это было наше восприятие – что Сталин есть стержень и основа всего, что сегодня есть вокруг. А теперь я абсолютно ничего не могу сказать, потому что это было жестокое время, это был жестокий тиран. Другое дело, что может быть такие тираны для России и нужны! Потому что теперь не жизнь, когда демократия, но демократия в том понятии, что нет закона действующего.
О родителях, бабушке и пионерском галстуке.
...Родители своим образом жизни привили честность, порядочность, чувство ответственности, доброту... Я шёл из школы и пионерский галстук снимал перед заходом в дом, потому что у бабушки это было знамение дьявола. Дома со стороны родителей никакого обсуждения не было. Я ни разу не слышал, чтобы кто-то, что-то говорил. Потому что, когда они говорили, это было до войны, – тех всех забрали. И они это поняли. Вот Чесноковы, на нашей улице жили, – их забрали перед войной. Понимаете? Они были воспитаны, что говорить нельзя. Бабушка, ей было 83 года, – безусловно, она вспоминала ту свою жизнь, и она вещи называла все своими именами, ей было нечего бояться!.. Бабушка умерла, когда я был в 4-м классе, но в пионеры то я вступил во 2-м или 3-м. И я
вступил, и своевременно, и мне было интересно, и мы ходили на эти пионерские сборы...
О поездке на родину родителей.
Вот в 3-м классе я читаю Павлика Морозова, который, значит, раскрыл преступную, что ли, деятельность своих родителей. Естественно, в моём детском мозгу – ну, что-то родители нагрешили. Не могли так вот, за здорово живёшь, их сослать. У меня возник ещё более глубокий комплекс, и я боялся ехать на родину родителей. В первый раз я поехал в 57-м году, я закончил уже второй курс мединститута, – я ехал со страхом. Вёз дядя, я и ещё два племянника... Это деревня Клепалово в Богоряцком районе. И он нас привёл в эту деревню, мы там ночевали, и мы шли по тем, кого он знал. Как нас встречали! Боже мой!.. И после этого я каждый год туда ездил. А до этого – ну, определённо, отец кого-то уложил. Восприятие-то так... Тем более он до этого был посажен, в Шадринске ещё сидел.
«…я всегда старался это скрыть».
И всё время у меня был в этом отношении комплекс. Я поступал в институт, оформлял документы, я всегда старался это скрыть. И когда я говорил с другими ребятами – я ни с кем не делился. Я был очень активен по своей жизненной позиции. Председателем Совета дружины я заканчивал Сытоминскую школу, в Сургут приехал – мне тоже что-то не сиделось – был секретарём комсомольской организации Сургутской школы, членом пленума Сургутского райкома Комсомола. Вот, при всех этих выкрутасах. Хотя дома бабушка Ленина иначе как сатана не называла. Вы понимаете? Вот эта наша двойственность изначально заложена.
О получении медали: «А я закомплексовал…».
...Я ехал поступать в Ленинградский медицинский институт. А в школе у меня диплом – всё пятёрки. Я должен был заехать в Тюмень, получить медаль. А директор Сургутской школы, Бубновский такой был, он уже эту ситуацию неоднократно знал, что может всё произойти, особенно по тому разряду, по которому шёл я. Он говорит:
– Толя, я тебе дам аттестат. (Он как предвидел). Пусть у тебя будет аттестат.
Я поплыл на пароходе до Тобольска. На пароходе оказалась Мария Александровна Кайдалова, наша классная руководительница в Сургуте, она в это время работала в райкоме партии, заведовала отделом пропаганды и агитации. Приехали с ней в Тюмень, остановились в гостинице, она говорит:
– Толя, без меня в Облоно не ходи, мы пойдём вместе.
Она уже умершая – Царство ей небесное, счас её многие знают в Сургуте. Но, было такое – нетерпеливость... утром она пошла по своим делам, а я пошёл:
– Где Облоно?
Тюмень небольшая, мне показали, до Туры дошёл – Облоно. Захожу:
– Вот, мне медаль нужна, я приехал за медалью.
А там инспектор, открывает...:
– У нас вопросы к Вам по сочинению, нам не понравилось Ваше сочинение.
– Ну и что?
– Вы должны подойти, там, к этой...
Я закомплексовал. Я повернулся, Марии Александровне написал записку, собрал все свои вещички и на поезд, и в Омск уехал. Потому что выпускники Сургутской школы, большинство, ехали в Омск – мединститут, педагогический, в сельхозакадемию, в машиностроительный, в автодорожный. У меня было настолько погано на душе, что... По большому счёту – я бы мог дождаться Марии Александровны, сходить с ней, она бы защитила, потому что везде надо защищаться. А я закомплексовал... Чёрт его знает откуда, но Бобновский видел, и у меня аттестат был, и я уехал в Омск.
«Хирургия мне уже была определена».
Я нисколько не жалею, что закончил Омский Мединститут. А там я уже увлёкся сугубо медициной, и меня уже общественная деятельность не привлекала, то есть я понял бесполезность всей этой общественной работы, что комсомольской, что вот этой, и я ударился сугубо в науку. Хирургия мне уже была определена, я распределялся одним из первых по баллам, у меня диплом с отличием, после окончания института меня оставляли на двух кафедрах.
Но у меня было всегда желание, образ, – работать в деревне. Я очень хотел работать в Сургуте, но в это время меня туда не пустили, сказали – Всё занято. Надо было им, видно, укомплектовать здесь. Я пошёл, и проработал 5 лет в южной территории, в деревне. А потом я поступил учиться в ординатуру, 2 года проучился по сердечной хирургии, уже у меня было двое детей, и с 67-го года стал работать в Тюменской областной больнице, организовал отделение сердечнососудистой хирургии. И вот всю жизнь я этим делом занимался – оперировал сердце, сосуды.
О Звании Заслуженного врача РСФСР.
Звание Заслуженного врача РСФСР мне присвоено в 74-м году. Я был самый молодой заведующий отделением, 28 лет мне, когда я стал во главе службы области, и, тем более, ещё не возникшей. 32 года – когда мне присвоили это звание. Оно ни к чему не обязывает, потому что его дают потому, что есть какие-то обязательства. В то время это был очень строгий подход, давали её перед пенсией обычно, мне дали молодому. Наверно меня любил заведующий облздравом Юрий Николаевич Симовских, был такой человек, которому я очень благодарен, главный врач областной больницы был Александр Артемьич Моисеенко. Они меня любили, но любили за дело, наверное. Я им признателен. А дальше, уже те обязательства, которые были... служил.
«Каждый должен пройти своим путём».
...Каждый должен пройти своим путём. У каждого этот путь. Но нужно помнить, что весь путь определяется теми поступками, которые лежат в начале и в жизни каждого. Характер этих поступков, он определяется каждым человеком, он подконтролен. Он определяется твоей честностью, что у тебя на душе, твоим отношением, каким Христианским моралям сегодня ты соответствуешь, это определяет поступок.
За поступком следует привычка, потому что повторяющиеся поступки приводят к выработке привычек, то есть уже тех действий, которые неподконтрольны. Когда ты прикоснулся к горячему – ты руку отдёрнешь неосознанно.
Серия выработанных привычек формирует характер человека, от характера очень многое зависит. В характере есть врождённое, но очень много приобретённого – это образ наших учителей и родителей, это те лучшие идеалы людей, на которые можно ровняться, книги.
А характер уже определяет судьбу. И вот поэтому когда мы уже во второй половине своей жизни, есть определение: какие посеешь поступки – такие пожнёшь привычки, какие посеешь привычки – такой пожнёшь характер, какой посеешь характер – такую пожнёшь судьбу.
Я желаю, чтобы у всех была хорошая судьба в наше тяжёлое время. Но нужно помнить, что судьба формируется серией поступков, которые вы и сегодня делаете, и в последующем будете совершать. Поступки будут у вас совершаться, когда вы берёте пример с родителей, с литературных героев, со своих учителей, которые вас учат, как нужно поступать в то или иное время.
«…все получили своё место в жизни».
...Никто у нас плохих поступков не совершал. Тех ребятишек, которых в наше время ругали – кто-то не пришёл, кто-то зашумел... Господи! Это невинность! Да, по сравнению с этим. Сама жизнь в то время – жёсткая, строгая, зарегламентированная – она определяла, что мы должны были совершать хорошие поступки. Большинство закончило учебные заведения, а те, кто остался, они очень добросовестно вкалывали, поскольку это было заложено нашими родителями, нашими учителями. Никто в тюрьме не сидел, у всех сложились семьи, все получили своё место в жизни.
О Сытомино: «…я бы остался».
Я из Сытомино ужасно не хотел уезжать. Я настолько скучал по родителям! Я прожил вне дома с 7-го класса – у меня тоска по дому была всё время. Поэтому, когда сегодня мы в Думе обсуждаем вопрос по малым школам, я считаю – есть двое ребятишек – должна быть школа рядом. Когда я ехал в Тюмень, и на пароходе Мария Александровна сказала:
– Мы тут искали ребят, вот не хватает учителей, и из ребят закончивших хорошо среднюю школу нам надо было оставить преподавать в школах. И, одновременно, заочно в институты бы устроили учиться.
– Марья Александровна, ты что мне это не сказала?
Если бы у меня было такое предложение – я бы остался, я бы никуда не поехал. Я не знаю, как бы потом сложилась моя жизнь, но в то время я бы остался. Мне очень не хотелось уезжать из дома. И я всё время по дому скучал. И особенно те ребята, которые далеко уехали после 7-го класса – как они горевали, насколько это было тяжело! В то время они получили какую-то моральную ущербинку от отсутствия рядом родителей. Надо, всё-таки, до совершеннолетия жить с родителями.
Как Вы относитесь к традиции встреч выпускников?
Философски сейчас отношусь. Вы знаете – настолько это рвёт сердце! Надо встречаться, это хорошо, от этого очень хорошие воспоминания. Вот в 84-м году, когда мы встретились, 7-й «б» класс, мы тогда были молодые. Каких-то 32 года прошло после 52-го года, когда мы закончили Сытоминскую школу. Мы всю деревню встряхнули! Ей Бог! Сейчас, когда я задним числом смотрю, – можно было бы ещё побольше их встряхнуть! Ага!
После этого пошёл такой период, когда говорили:
– А это было, вот когда вы приезжали, или на второй год после того.
То есть это было какое-то событие в жизни села. Это хорошая точка отсчёта, и после этого, я знаю, сытоминцы стали встречаться уже другими выпусками. Это очень хорошо. Когда молодые – надо встречаться. Когда старые будете, развалюхи, – потом будут только слёзы, потом все о внуках, основная забота. Это точно.
Происходит какая-то корректировка после встречи?
Да, безусловно, корректировка. Это суть истории, история всегда оценивается не в момент жизни, а спустя какое-то время. Мы прожили, и у меня было одно восприятие, когда я встречаюсь с Ниной Даниловой, она о тех же событиях рассказывает со своей точки зрения – это же очень интересно. А по большому счёту – идёт очищение души, встряска для самого себя. И что-то сделать для села, мы в том уже возрасте, что, каким-то образом помочь селу. В сугубо моральном, может быть, для детей, традиционность, идёт воспитание, история. Второе – вопрос о тех, которые что-то могут сделать и в материальном выражении, кто-то по школе, кто-то по больнице, где-то помочь.
Я, например, здесь, сытоминцы ко мне обращаются, я с большой радостью им помогаю. Они говорят:
– Ой, мы надоедаем.
Я говорю:
– Ради Бога! Вы когда приезжаете, ко мне обращаетесь, то у меня такое ощущение, что я отдаю долг какой-то свой.
Понимаете? А когда отдаёшь долги – это на душе всегда хорошо! И кому-то помочь и что-то сделать – это очень большая радость!
|
| 
|
|
