|
Слинкина (Измоденова) Валентина Георгиевна.
О ссылке родителей: «По дороге… умер ребенок…»
Родителей выслали из Багорякского района Челябинской области. Мама говорила:
– Был кирпичный дом, стоял на берегу, горница да кухня. Дом этот понадобился под сельский совет – приказали собираться. Вот так и поехали.
По дороге у нее умер ребенок. Так, говорит, даже похоронить не дали, сняла с себя нижнюю юбку, завернула, да и оставила где-то на полустанке. Везли очень долго: всю зиму и весну на лошадях.
«Жили они сначала на Няше… в землянках».
Жили они сначала на Няше, чуть ниже Сытомино, в землянках. Мама рассказывала, что у нее были длинные и густые волосы, а землянки были покрыты свежими досками, невысохшими, и на голову постоянно капала смола, и все волосы пришлось вытеребить. Там родился старший брат Павел. Я родилась уже в Сытомино.
Об этапах, комендатуре и «каталажке».
Что я помню из своего детства? Мы жили на Заряме, а за огородами у болота был клуб. И в этом клубе ночевали и отдыхали этапы осужденных, которых гнали из Сургута дальше на Север. Мне было тогда лет 7-8. Милиционеры по бокам колонны. Во время этих привалов людям разрешали приносить им пищу. Напротив нас был дом – комендатура. С детства помню, как мужчин ¬спецпереселенцев время от времени по вечерам собирали там, видимо, чтобы ночью не убежали. Во дворе комендатуры стояла такая изба – без окон – ее звали каталажка. Так вот женщины, подоив коров, несли туда своим мужьям пищу. Потом утром выпускали на работу, но не всех. Нашего соседа Колтышева как забрали – так и с концом. В это время родители об этом ничего не говорили.
О ссыльных в 40-е годы: «…умирали прямо на улице».
Хорошо запомнила, как привезли на пароходах румын, калмыков, молдаван. А ещё раньше были привезены украинцы. Помню, была уже осень, а они шли по деревне босые, покрытые какими-то покрывалами, пледами, просили поесть. Многие потом приспособились и работали на рыбозаводе, но многие умирали прямо на улице.
«Если флаг поднят ¬– бежали в школу».
Школа была от нас через 3 дома. Прежде чем бежать в школу, выскакивали на крыльцо, смотрели, не появился ли флаг на крыше. Если флаг поднят ¬– бежали в школу – кто в чём.
Первой моей учительницей была Коробинцева Алевтина Александровна ¬– молодая, красивая, эмоциональная.
«Война кончилась!»
Помню, как кончилась война. Была перемена. Чащина Галя вышла из учительской, бежит по коридору, кричит:
– Война кончилась!
И было большое ликование! Все вышли на митинг, который состоялся на площади у проходной рыбозавода. По репродуктору кто-то говорил речь, а люди все подбегали, радовались, веселились.
«…в Ямской школе мне запомнились обеды».
Третий и четвертый класс я училась в школе на Ямском – отца назначили в Ямском председателем колхоза. Из школьной жизни в Ямской школе мне запомнились обеды – всех учеников кормили на большой перемене горячей картошкой, очень вкусной, и молоком с хлебом.
О Сытомино: «Кому-то помешали деревья!»
В старших классах я снова училась в Сытоминской школе. Помню, как ученики старших классов каждой весной сажали деревья на берегу напротив школы. В результате вырос огромный сад с аллеями, скамейками, и каждый знал, где его дерево. Приезжая потом в Сытомино, мы обязательно шли в этот сад, и очень жаль, что сейчас от него почти ничего не осталось. Кому-то помешали деревья!
«…ягоды и грибы бочками».
Детство было трудное – ведь нас у матери было 7 детей. Отец в это время уже умер. Мама работала. Жили впроголодь. Помню: насыплет сахару на ладошку – кто хочет в чай, а кто языком слижет. Чтобы прожить зиму готовили всё сами: косили сено, заготавливали дрова. Из школы – сразу в лес: ягоды и грибы бочками натаскивали. За грибами ездили далеко на лодках, за 12-ю Сайму. Объединялись с Курочкиными. У них детей много – у нас тоже. Посадят нас в одну лодку, вот мы и гребем до этих Сайм. Ну, а обратно уже легче – по течению.
«…телеграмма от товарища Сталина».
Когда было мало сена – из-за большой воды – возили из-за Оби тал и скоблили его, даже давали норму сдачи для колхозного скота. Паше даже была телеграмма от товарища Сталина за перевыполнение нормы. Но об этом мы узнали много позже, уже после смерти брата Паши от председателя тогдашнего сельского Совета Акуловой <Другановой> Антонины Григорьевны.
«Санки, лыжи – всё самодельное».
Жили мы на берегу Оби и рядом, напротив Колхозного переулка, был пологий берег, и колхоз весь свой флот вытаскивал на берег. Сюда зимой собиралась ребятня с Больничной улицы, с Колхозной и других с санками, лыжами, расчищали на реке лед и устраивали каток. Коньки прикручивали к валенкам. Санки, лыжи – всё самодельное. Люди-то были мастеровые.
Мой дед зимой работал в пимокатной – валенки катал для людей. Пимокатная стояла у колхозного двора. А летом делали кирпичи из глины и обжигали их в печах, которые были на берегу реки у дальнего Заряма.
«…мы чувствовали… какую-то ущербность».
То, что родители наши были репрессированы, в детстве мы этого не чувствовали, так как среда, которая нас окружала, жила, в основном, как мы. Родители с нами об этом разговоры не вели. Но подрастая, мы чувствовали вокруг какую-то ущербность, боязнь. Мама каждый месяц ходила в комендатуру и отмечала всех нас. А когда старшая сестра уехала после 7-го класса учиться, маму вызвали в комендатуру:
– Почему уехала? Какое она имела право?
И, тем не менее, я тоже через год уехала учиться в Тобольск. Видимо, в это время было уже послабление в политике репрессий. Мама сказала:
– Если сдашь на стипендию, то будешь учиться. И пока не спохватились – поезжай.
Благодарности.
Спасибо учителям Сытоминской школы, которые давали нам хорошие знания, потому что все поступали и заканчивали учебные заведения. Я поступила запросто в Тобольское дошкольное педучилище, проучилась на стипендию. Отработала в детских садах 40 лет: 20 – воспитателем и 20 – методистом. Награждена значком «Отличник народного просвещения».
|
| 
|
|
