Открыть для
себя поэта
–
это открыть себя, понять в себе то, что дремало или было
почему-то скрыто
завесой времени...
Анатолия
Аврутина
,
удивительного поэта-современника, я
открыла случайно, но теперь уже не случайно перечитываю его, упиваясь каждой
строчкой, в которой мудрость, правда, какая-то влекущая и зовущая сила…
Стихи поэта с высокой
эмоциональной температурой слова, с социальной направленностью мысли, с
магической притягательностью каждого слова, слога, знака…
Дорогие коллеги, то, что сказано здесь, - это лишь
малая малость к портрету большого русского и белорусского поэта.
Откройте для себя Анатолия Юрьевича Аврутина,
откройте поэта для своих учащихся –
души будут чище и радостнее…
И опять на песке блики белого-белого света,
И опять золотая небесно-невинная даль.
И светает в груди… И душа по-над бренным воздета,
И парит над тобой то ли Родина, то ли печаль…
В мир открыты глаза, как у предка – распахнуты вежды,
И под горлом клокочет: «Высокому не прекословь!»,
Сможешь – спрячь в кулачок тот живительный лучик надежды,
Чтоб мерцала внутри то ли Родина, то ли любовь.
И придут времена, когда слово в окно застучится,
И перо заскрипит, за собою строку торопя.
Что-то ухнет вдали… Но с тобой ничего не случится,
Хоть и целился враг то ли в Родину, то ли в тебя.
И приблизишься ты, хоть на шаг, но к заветному слову,
Что в дряхлеющем мире одно только и не старо.
Испугается ворог… Уйдет подобру-поздорову…
Если будет здоровье… И все-таки будет добро…
И тогда осенит, что последняя песня – не спета,
Что перо – это тоже звенящая, острая сталь,
Что опять на песке – блики белого-белого света,
И парит над тобой то ли Родина, то ли печаль.
И небо туманно, и люди ушли на закат,
И мысли схлестнулись в каком-то
неведомом споре,
И вечер подлунный пустыми надеждами смят,
Что станут совсем безнадежными мыслями вскоре.
И не о ком думать, и не о чем, не о чем петь,
Последние веси куда-то бегут врассыпную.
А хочется все же к обедне вначале поспеть,
И только потом отправляться на землю иную…
Как зыбко дыханье! Как зыбок измученный свет,
Что нехотя льется сквозь эту обвисшую штору…
И нету восторга, и ужаса, ужаса нет,
Что часто является в эту напрасную пору.
Всё замерло – ветви, пружина в стоящих часах,
Напрасный упрек в обвинениях бывшему другу…
Засохшей полынью измученный воздух пропах
И ворот застегнут, да так, что дыханию туго.
Измята подушка… Неубранный, с крошками, стол.
Чуть звякает время, сползая на мокрые блюдца.
Все так же, как было… Но чудится – кто-то ушел,
Захлопнул замок и, конечно, не сможет
вернуться.
В сердце бродят стихи…
Не поверишь, но все еще бродят.
Хоть поблекли афиши и поздние звезды тихи.
И пора б не бродить, и пора б успокоиться вроде…
Но, как пенная брага, в предсердии бродят стихи.
И я – вечный батрак все того же презренного слова,
Что придет и раздавит, а после – поднимет опять.
Всё пытаюсь писать… Поднимаюсь и падаю снова,
Всё пишу и пишу те слова, что нельзя написать.
Что-то ухнет в ночи,
Полыхнет на полнеба зарница,
И тяжелое слово набухнет, как будто зерно.
Хоть пиши – не пиши, ничего и нигде не случится:
И душа отгорела, и слову не верят давно.
И тропы не видать – всё ухабы, разломы, овраги,
А скользя по оврагу, не больно-то строчку шепнешь…
Но не станет стихов – и не станет ни хлеба, ни браги,
И померкнут рассветы, и рано осыплется рожь.
Потому и кричу, что до неба нельзя докричаться,
Потому и пытаюсь дозваться ушедших навек,
Что сквозь толщу веков лишь зерно и строка золотятся,
Лишь с зерном и строкой понимаешь, что
ты – человек…
Я еще не ушел, оборвав скоротечные нити,
Недописанной строчкой вконец поперхнувшись в ночи.
Я еще не ушел…Так что вы ликовать не спешите,
И не вам я оставлю от вечной тревоги ключи.
Впрочем, вам ни к чему даже вечная эта тревога,
Что покинула строчка и может назад не придти.
К сокровенному слову одна – потайная – дорога,
На нее не выводят окольные ваши пути.
И не надо твердить, что вы есть, а все прочее – ложно,
Что умеете тайну болезной души разгадать.
Не тревожьте других, если в душах у вас не тревожно –
Даже Каин не смоет с лица роковую печать.
Если лживы слова, лживы будут и гимны, и свечи,
Будет лжив поминальный, роскошно уставленный стол.
Позовете меня – я услышу, но вам не отвечу…
И дрожите…
И бойтесь… И знайте,
что я – не ушел…
Съёжился день… Журавли улетели.
В свете померкшего дня
Тихо сопит на несмятой постели
Мальчик, забывший меня.
Мечется время… То камни, то комья…
Там, в параллельном краю,
Кроткая женщина бродит, не помня
Про позабытость мою.
То ли от ревности, то ли из мести,
То ли устав от потерь,
Если и встретимся, не перекрестит,
Вновь провожая за дверь.
Я б ей шепнул: «Как опять молода ты,
Как я мгновению рад!..»
Только утраты, утраты, утраты –
Целая вечность утрат.
Каждая – прежней утраты огромней –
Страсти… Записочки… Пыл…
Только одно мне останется – помнить,
Что я их всех позабыл.
И не сдаваясь житейским громадам
Даже в свой жертвенный час,
Так и брести мне с невидящим взглядом
Мимо невидящих глаз.
Заслушавшись молчанием твоим,
В неслышном крике будто цепенею.
И черный шарф удавкой давит шею,
Как знак любви, в которой нелюбим.
Как знак любви… Как тяжко отличить,
Где золото, где только позолота,
Где истина, где истовое что-то,
Где нитка, где не рвущаяся нить.
Пусть душит крик, судьбе равновелик,
В напрасной тишине не слышно крика –
Она сама судьбе равновелика,
Которая, по сути, тоже крик…
Что мне теперь? В знобящий час ночной
Лишь на портретах всматриваться в лица.
И цепенеть… И криком становиться…
А если так, то, значит, и судьбой…
Прогорклое небо под серым осенним
дождем,
И сколько ни мучись, напрасны все эти уроки.
Не надобно спешки… Мы просто тебя подождем,
Как я поджидаю вот эти неспешные строки.
Закрыты ворота… Другой бы сказал ворота…
Забытая форточка будто бы бьется в падучей.
Не то настроенье… И морось ночная – не та,
И ты себя больше напраслиной этой не мучай.
Нам завтра по черной, по мокрой дороге идти,
Нам слушать и слушать, как чавкает эта дорога.
Дороги сойдутся… Расходятся наши пути.
Вина не осталось… И хлеба осталось не много.
Нахохлится ворон… В ночи загудят провода.
Захлопнется дверца. По-зимнему скрипнет телега.
И складочки лягут вокруг почерневшего рта,
Стемнеет в душе, ожидающей белого снега.
Случайный прохожий осклабится: «Волчая сыть…»,
И спрячет под лацканы в матовых трещинках руки.
И странно, и пусто… Но надобно, надобно жить,
Хоть небо прогоркло, и в сердце – ни боли, ни муки…
В «пятой графе», где о национальности
Воют анкеты с наркомовских лет,
Я б начертал, презирая банальности,
Гневно-торжественно: «Русский поэт».
И осторожно, чернилами синими,
В карточке, где обтрепались края:
«Русский поэт… Вывод сделал консилиум…» –
Вместо диагноза вывел бы я.
А упаду в одинокой дубравушке,
Бледным лицом да на заячий след,
«Русский поэт», – пусть напишут на камушке,
Просто, без имени: «Русский поэт»…
Как это важно! – в ком ты отражен,
По чьим зрачкам твои струятся тени,
В чьих мыслях ты наивен и смешон,
И чья душа от слов твоих в смятенье.
Ты знаешь, что напрасен этот свет,
Напрасна мысль, что болью не согрета…
Но вящий дух бездушием воздет,
И тьма – предвестье будущего света.
Но что нам свет? – Он, в общем, тоже тьма…
Для нас извечней истинность иная –
Вдруг прозревать, вконец сходя с ума,
Сходить с ума, внезапно прозревая.
Мне эта громада совсем не громадой
казалась,
Казались столетьем ничтожные четверть часа.
Но что-то страшащее робко ладони касалось,
И что-что слепящее метило прямо в глаза.
Огромною станцией чудился мне полустанок,
В сиянье вокзала – какой-то случайный разъезд…
И вместе с зарею закат наступал спозаранок,
Даря мириады не з в ё з д осторожных, а з в е з д.
Все чистила перья какая-то странная птица,
И била о стекла своим перебитым крылом.
Как будто кричала, что может еще пригодиться
В то жуткое время, что тоже пошло на излом.
И не было больно хватать за шипы ножевые,
И не было страшно, толкнувшись, лететь и лететь.
И всё выбивали колеса, дразня мостовые:
«Две трети ты прожил… И третья кончается треть…»
А дальше – не помню…
Все кончилось, все отболело,
Когда до рассвета осталось четыре часа.
Осталось незрячее, но не умершее тело,
Остались живые – на умершем теле –
глаза.
