Птица с перебитым крылом

В.Лютый. Птица с перебитым крылом

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
Срок настанет – Господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»

 

.

И забуду я все – вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав –
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным Коленам припав.

.
Иван  БУНИН

.

…Я все стоял в холодном поле
И плакал времени в рукав.
.

Анатолий  АВРУТИН

.

 

Переживаемое Россией новое смутное время породило в литературе самые разные интонации – тоски и ярости, упования на Высшие силы, печали о земной жизни, утратившей смысл…

Нравственные ценности, еще вчера безусловные, теперь осмеяны и унижены. Вор и мошенник почитаются как энергичные люди, а бойкий сочинитель пользуется репутацией успешного писателя. В этих обстоятельствах в русской поэзии возникла неожиданная палитра художественных позиций. Авторы, прежде отличавшиеся друг от друга, в самых общих чертах, темой и стилистикой, будто рассредоточились по интонационному полю литературы. Их характеры, ожидания и скорбь, помноженные на индивидуальную речь и живую оригинальную форму, кажется, в полноте представили читателю все те чувства, которые испытывает и он: от воспарения духа до отчаяния. Подобной широты  высказываний наша поэзия не знала со времен революции и борьбы с крестьянством. Но и тогда в большей степени проявились, скорее, полярные представления о жестоком времени перемен.

Сегодня духовная составляющая в поэзии чрезвычайно широка, и православное представление о мироустройстве все-таки доминирует во многих стихах. Отечественные поэты, как правило, избегают амикошонского отношения к Творцу, что так часто бывает у западных стихотворцев. Скорее, встречается вопль современного Иова или горькая дума о скоротечности земной жизни, в которой не сохранить любви и дорогих примет. Это касается произведений в той или иной степени близких к русской поэтической традиции.

Для авангарда, который в наши дни распространился в литературе чрезвычайно широко, важны яркие краски, быстрая реакция читателя, броские слова, лишенные или, напротив, полные жалости, по преимуществу – к alter ego автора. Подобные стихи существуют в собственном замкнутом пространстве, они не рассчитаны на «всякого» читателя-современника. Их ценят гурманы и горячо поддерживают критики, склонные к «художественному сговору».

Поэтому особый интерес сегодня вызывают стихотворения, в которых можно обнаружить живую душу автора, способного ошибаться и не верить в Промысел, грустить о человеке – но потом брать себя в руки и становиться сильным. Так бывает со всеми, в разные минуты жизни. И то волшебное узнавание, о котором писал еще Аристотель как о двигателе литературы, вступает в свои права, и поэт обретает верного читателя.

В настоящее время стихи Анатолия Аврутина публикуются, практически, во всех значимых русских толстых журналах. Автору присуждаются литературные премии, солидные поэтические альманахи не могут обойтись без его имени.

Вместе с тем, загадка интонации и противоречивый образ лирического героя Аврутина требуют не то чтобы расшифровки, но внимания и вглядывания критического ока.

Одни стихотворения кажутся написанными наперекор другим его вещам.

Горькая одухотворенность слога соседствует с видимой любовью к телесности мира.

Отчетливость памяти сменяется зыбкостью видений.

Обыденное, которое только сейчас было представлено вереницей стертых лиц, вдруг становится характерным, ни на что не похожим и дорогим.

Естественная и напевная речь порой может уступить место творческой игре мастера с литературной формой.

В подобных переменах сосредоточен живой нерв лирики Аврутина, ее тайное согласие с парадоксальностью русской жизни.

.
Стою у русского предела,
Где Бог не терпит суеты,
Где осыпаются несмело
На сердце поздние цветы.

<…>

И за чертою пониманья
Сей путь, что начат не с нуля…
Зачем нам смутные терзанья,
Когда мы – бездна и земля?

.
Одно из главных ощущений лирического героя – «светло и одиноко». Ни к чему он не может прикипеть сердцем до полного растворения себя самого.

В природе все происходит неспешно, «упоительно и постепенно»: течение воды, движение облаков, падение снега («Здесь чудится медленным птицы беспечный полет, // Светило в протоку стекает тягуче и рдяно»). И угадывается Небесный распорядок, влияющий на земную жизнь.

Однако в  житейском укладе подобная мерность, кажется, граничит с апатией, и постепенно выветриваются устои, на которые опирается народная традиция. Так видится герою, который не в силах слиться с остальными людьми. Эта неспособность раствориться в окружающем – один из главных признаков его индивидуальности, своего рода трещина в поле его личности. Притом, что сердечное отношение к простому и униженному человеку  никогда не покидает строки поэта:

.
…Словно нищий, пойду, задыхаясь неслышимым пеньем,
В драный ворот сбирая студеные капли дождя.

<…>

Подарю на прощанье крестьянке простое колечко,
И уйду навсегда в тот простор, где лишь ветер и Бог…

.
Мотив ухода в стихах Аврутина настойчиво повторяется. Он видоизменяется и может предстать, скажем, в образе осеннего увядшего стебля, за которым встает несчастная человеческая судьба («Вот и еще один стебель зачах <…> значит, так надо»). Другой сюжет связан с памятью о детстве, о матери – время отодвигает прошлое, драгоценное и теплое, и душа героя перемещается вперед, в сумерки, в неясность и одиночество. Всякий раз в подобных коллизиях высвечивается утрата некоего общего смысла существования – «бесцельная жизнь» («И наст глубок… И путь неведом… // И, в общем, некуда идти»).

У Аврутина отчетлив раскол между идеалом Руси и горемычным земным бытом. Его стихи наполнены множеством примет «нестроений», которые разрушают минувшее и делают будущее темным и непредсказуемым. Хотя его стихотворения в избытке дают примеры проявлений высокого в приземленном (шельмец, вымазавший ворота дегтем, просит девку дождаться его и родить сына, но вернуться с войны ему не суждено), однако и все низкое неизбывно присутствует рядом с высоким.

.
И проклятье влажное вдыхая,
Болью  распираем на ходу,
Помнишь – на Руси начало рая
В этом нескончаемом аду.

.
Где всегда не торена дорога,
Где всегда избенка без дверей,
Где над крышей хмурого острога
Небо – не бывает голубей…

.
Поэт ищет смысл происходящему – и не может найти. Между тем, подобные поиски напоминают о книжнике, который лишь в малой части способен постичь мудрость простеца. Хотя бы потому, что светлые страницы прошлого сочетались с тяготами и несчастьем, которые прошли стороной мимо юного ума, еще сильного надеждами на завтрашний день. Только старый человек тех давних лет мог соединить праздник и горе и понять, чем окрашен наступивший день («У времени странный отсчет – // Его понимают лишь старцы да малые дети»).

В поэзии Аврутина образы таких простецов всегда достойны сочувствия, однако лирический герой не может переступить черту книжности и принять бытие в его широте и надмирном значении. Ему нужен земной смысл, в котором будут стремления к небу и земной плач по Небесному Царству. Но само небесное, словно впаянное в реальную жизнь, не дается ему в руки. И они, фигурально говоря, идут рядом – поэт и Замысел Божий о человеке – никак не соприкасаясь («Ни нательных крестов, ни нательных рубах // Нет на душах, плывущих путем непременным»).

Здесь показательны частые оговорки, возникающие в стихах – около главного («но не сердце, а около сердца»; «но не в доме, а около дома»; «не в вагоне, а возле вагона»; «но не с мамой, а около мамы»). Т.е. очевидна дистанция, которую герой не в силах преодолеть в настоящий момент. А ведь когда-то ее не было, и чувство сопричастности всему большому было живым и деятельным. Этот оттенок поэтической речи проявляется почти во всех стихотворениях и, по существу, оказывается «художественным произношением» автора.

У лирического героя чрезвычайно обострено чувство краткости жизни, интуитивное ожидание ее конца. Ему мнится тающая на глазах Родина, и это звучит в стихах постоянно, преломляясь в самых разных природных и житейских образах: «Сосенка шумит над обрывом, // А корни подмыло уже»; «Чей-то голос кличет Пересвета, // А в ответ: «Все наши полегли».

Не он отдаляется от всего родного и реального, но они уходят от него – по видимости, в гибель. И тогда, будто за последнюю соломинку, герой хватается за мельчайшие детали уже прожитого и увиденного.

.
Жизнь идет… Вторая половина.
Я же все привязан пуповинно

.
К уголку, что истины безмерней,
Где струится тихий свет вечерний.

.
Есть одна важная особенность зрения героя – alter ego автора: «Я не умею не глядеть в упор». С этим свойством авторского взгляда определенно связано влияние, которое оказывает на душу поэта злоба мира. При взгляде в упор фоновая боковая картина, как правило, не замечается, и тогда приобретает дополнительный ассоциативный акцент сделанное вскользь признание: «Всю жизнь выходит на Отчизну // Оконце узкое мое». В таком случае широкий и объемный контекст выглядит относительно локальным и плоским, а выпуклость деталей, их зримая плотность все-таки остаются своего рода путевой приметой, когда дорога не воспринимается как нечто целое.

Впрочем, многие ли из критиков или читателей скажут, что им ведомы сроки и смыслы происходящего? Очевидно, тут все решает вера…

Аврутин старается увидеть духовную изнанку физики мира, однако реальное подчас как магнитом притягивает его. Но поэт всегда назначает ему более низкое место в своей внутренней, потаенной иерархии (известность на малой родине – живые приметы жизни – надмирная музыка):

.
Чтоб вслед шептали:
– Наш он… Здешний… Местный…
Чтобы с годами сделались слышней
И веток перестук,
и хор небесный.

.
Герой Аврутина выглядит удаленным наблюдателем, до которого долетают осколки происходящих бытийных битв. В нем сильно судейство и способность сделать шаг, чтобы попасть в горнило событий. Или же отстраниться от них совсем. Это свойство одинокой души, которой не дано раствориться в общем житии, но которая мучительно страдает от всего плохого, что бесцеремонно утверждается вокруг, – и жалеет сердечно все доброе, что претерпевает от наплывающего громадою зла.

Поэт удивительно просто и точно говорит о внутреннем смятении и духовной неопределенности, практически, каждого из нас: «Будто в храме стоишь иноверцем, // А креститься персты не идут».

Две ипостаси автора воплощены в стихах Аврутина: вдохновенно-неземная, оживающая через певческий голос, – и реальная, обладающая телом, именем и фамилией. Многие коллизии здесь вполне объясняются тем, кто перед нами – удрученный несбывшимися надеждами и постоянными неурядицами современник или та творческая сила, которая распрямляет его сгорбленный дух и устремляется ввысь, попирая пыль и грязь, прозревая слои времени и понимая сокровенные тайны, будто клады, укрытые родной почвой. Особую роль играет и собеседник поэта. В одном случае это обыденный человек, наделенный совестью и памятью, своего рода социальный атом, в другом – воспаленная душа, которой мало вещественного для того, чтобы быть в равновесии, она ищет смысл происходящего вокруг нее.

.
Как это важно! – в ком ты отражен,
По чьим зрачкам твои струятся тени,
В чьих мыслях ты наивен и смешон,
И чья душа от слов твоих в смятенье.

.
Внутреннее борение насыщает строки Аврутина. Вот «телесный поэт» берется судить о земле по меркам неба, будучи сам порой вертопрахом, неуемным любовником, частью богемы. Искушение справедливостью овладевает им в такие минуты. Кажется, что жизнь беспросветна, земля бесплодна, время – бесконечная осень с дождями и туманами. А перед глазами – «то ль во сне, то ль наяву – лица без конца <…> лица, лица – ни в одном не узнать лица». Взгляд, будто грузик на нитке, зацеплен за собственное одинокое сознание и скользит по кругу, по всему остальному миру, не находя отрады.

Но «поэт духа», в свою очередь, превозмогает тьму «смертной лжи» и «смертной муки», вслушивается в «звуки неясной музыки во мгле» и как будто взлетает выше туч – и видит синеву неба и золото солнца.

.
Но дух превыше звезд, превыше плоти – дух,
Превыше высоты и вечного молчанья.
С ним видит, кто незряч,
с ним слышит тот, кто глух,
С ним кается, кто век не верил в покаянье.

.
Пусть все вокруг – не то, пусть мы давно не те,
Пусть слышим сквозь века лишь окрики и стоны,
Чей дух в себе несем, пока не на кресте?
Чью робкую мечту?.. Чей образ просветленный?..

.
Отчаяние, близкое сегодня многим искренне любящим родную землю людям, – и волевой порыв, мужество ума и сердца, как непримиримые противники, оказываются лицом к лицу во внутреннем космосе автора.

В стихах Аврутина странным образом соприкасаются физика мира и его тонкое отражение, которое очень часто выступает в роли мистического комментария к происходящему на земле. Облики реальных людей под пером мастера лаконичны и выразительны. Помещенные в контекст эпохи, они легко и надолго запоминаются читателем.

В послевоенные годы вдовы-матери стирают «обноски ребячьи да мелкое что-то свое» и сквозь слезы глядят на соседку, которая «рубаху мужскую в тугую крутила спираль»…

В электричке женщина читает письмецо в полстранички, удивленно поднимая брови и прикрывая влажные глаза – «и, чему-то веря, улыбалась и, не веря, хмурила лицо».

.
И гадал, забывший о покое,
Путник, что покинул дом и мать,
Написал ли он письмо такое,
Сможет ли такое написать?..

.
Пьяный мужичок, ночующий в бурьяне, днем «колокольно» возводит венец за венцом, «любит по-старому мерить – верста да аршин» и доволен житьем,

.
Хоть мерцает в зрачках укоризна:
«Кто заступник народный?..
Чего он опять не идет?..»

.
Любовное влечение неотделимо от земной жизни, и многие стихи Аврутина посвящены «этой напрасности сладкой»:

.
Чудесная пора, когда два гибких тела
Сплетаются в одно по десять раз на дню…
.
…………………………………………………………………….
.
Только услышать бы… Только взглянуть…
Только б коснуться украдкой…
.
…………………………………………………………………….
.
Душой к душе важней, чем телом к телу,
Хоть телом к телу – проще, чем душой…
.
…………………………………………………………………
.
А женщина в реке купалась.
И что-то дрогнуло в груди,
Когда плыла она – нагая, –
Руками звезды раздвигая,
.
Плыла по Млечному Пути.

.

Во всех жанровых картинах автор психологичен и точен в деталях, его мысль как будто согласна с сочетанием человека и пейзажа, в который он вписан, – будь то пейзаж природный, социальный, исторический… Изображаемый персонаж наделен живым обаянием, он как будто «вынут» из реальности и продолжает свое житье-бытье в пространстве стихотворения.

Отдавая должное «телесному» миру, Аврутин все большее внимание с годами начинает уделять некоему внешнему взгляду на происходящее вокруг лирического героя. Авторское зрение улавливает неясные фигуры и отсветы; слух воспринимает шорохи и подземный гул; предметы и люди метафизически разъяты – так, что, находясь даже рядом, соприкосновение невозможно: «ты смотришь сквозь меня». Призрачно-тонкое проницает плотную действительность, «оставляя за плечами нечто, полное простора, нечто, полное печали»…

Душа героя отзывается и на сигналы здешнего мира, и на знаки запредельные, пробуждающие в ней тревогу и смятение:

– «кто там средь поля стоит…»;

– «кто это <…> виден вдали среди трав…»;

– «чьи это там голоса…»;

– «кто там рыдает впотьмах…»;

– «кто там кричит ни о ком…».

И одновременно возникает ощущение случайности всего происходящего в нашем осязаемом дне. Будто материализовался один из вариантов непостижимого бытия, не слишком удачный для человека. И теперь ему тянуть лямку собственного горемычного существования до смертного часа, исполненного тоски и обыденности: «так и брести мне с невидящим взглядом мимо невидящих глаз».

Это смутное переживание обозначает себя в авторских проговорках:

– «я случайно родился»;

– «я случайно подслушал»;

– «шальное перо»;

– «какая-то птица»;

– «не слово, а некий скрежещущий звук»;

– «не речь, а все то же скрипучее слово»;

– «все те же овраги»;

– «все то же в душе обостренное чувство вины»;

– «тоска и печаль вновь остались тоской и печалью»…

.
В подобном контексте исчезает все родное и единственное, реальность представляется истертой, надоевшей. Она пропускает сквозь себя астральную фигуру героя и тот наблюдает  за событиями, но не участвует в них.

.
Ты природу поешь, а тебя уже нету в природе,
Ты все бродишь по свету, не зная, что кончился свет.

.

Здесь совсем нет авторского преодоления разъединенности «наблюдателя» и «наблюдаемого». Аврутин безжалостно рисует образы человека и земного мира, когда каждый из них движется по собственной траектории, изменить которую, кажется, невозможно.

Однако перед нами – уже не отвлеченный персонаж, а второе «я» автора. И отчаяние, которое таится в смысловой подкладке сумрачной поэтической картины, есть элемент общего высказывания поэта о времени, отчей земле и о себе.

У Анатолия Аврутина есть стихотворение о поколении, которое  взялось перетряхивать недавнюю память, устанавливать новые вехи, обозначать иные цели, противоположные вчерашним. Но прошли годы, и теперь уже «нас не вспомнят <…> и мебель нашу выбросят из комнат, // Порывы осмеять не преминут».

.
На оборотах наших фотографий
Прочтут со смехом наши письмена.
И будут клочья сыпаться на гравий,
А память – тлеть в кострище дотемна.

.
А как еще? Чего же мы хотели,
Когда в огне чужую мебель жгли,
Когда чужой печалью шелестели
И клочья писем корчились в пыли.

.
Порвалась связь времен, старая боль потеряла свое значение, и теперь понять прошлое можно лишь вкусив из чаши личных страданий («Унижен и мал // Здесь каждый, кто смеет отравной воды не напиться…»). Нарастающее одиночество сжимает холодные объятия, и даже родина кажется неприкаянной землей, на которой человек обречен собственной горькой доле.

Не случайно у Аврутина появляются прежде невозможные сочетания слов: «забытая Отчизна», «стылая Отчизна», «страну поцелую в давно посиневшие губы», «уйти навсегда незамеченным ею <Отчизной>». Здесь родина фатально отделена от лирического героя и видится неким объектом, который живет по своей непонятной логике. Это – страшное для русского человека умозаключение, ввергающее его в состояние растерянности, когда абсурд оказывается единственным законом существования души и ее земных пределов.

В стихотворениях с такой интонацией сухая мысль и безоглядная эмоция тесно сплетены. А воля художника подчинена той последовательности событий, которая очень наглядна и как будто лишена таинственной небесной подсветки. Так родина иной раз неуловимо соединяется в авторской транскрипции с государством, и ей отсылается упрек, по существу, незаслуженный.

В стихах Аврутина угадывается духовное трепетание художественной воли автора. Вот герой стоически преодолевает гибельность происходящего, а здесь – тоскливо покоряется и поет песню поражения и конца. Но притом ему всегда дороги людские судьбы, ласкающий слух говор, житейский уклад и удивительная вера простого человека в неизъяснимый на словах сокровенный смысл своего тяжкого жизненного пути.

.

И оттого-то, меж тягостных строчек,
Чувствуешь, корчась, как все же велик
Каждый проселочек, каждый листочек,
Каждый невзрачный болотный кулик.

.

Поэт, способный не только улавливать оттенки реальности, но и обладающий чувством духовной правды, преодолевает почти наркотическую горечь сумеречного взгляда на мир. Казалось, уже смирившийся с пагубой абсурдной жизни, он роняет строки, исполненные поразительной метафизики русского бытия, которые, не отменяя муки и боли, свидетельствуют о божественном предназначении родной земли: «Они солгали про историю, // Но у Отчизны – житие».

.
Можно жилу порвать, но все держится тут на двужилье,
А сломаешь крыло – здесь от века взлетают без крыл…

.
И не знаешь опять, то ли каяться, то ли молиться,
Что за гул непонятный идет из-под сумрачных плит?..
То ли стонет земля, то ль какая-то хищная птица
Сквозь немытые стекла в глаза твои жадно глядит…

.

В самом общем смысле стихотворения Анатолия Аврутина относятся к тому типу чувствования и высказывания, когда внешний мир пропускается автором через собственное лирическое «я» и уже затем – во многом «ояченный» – воссоздается в поэтическом сюжете. В этом случае неизбежно заведомое сужение реальности до очертаний и размеров авторского самосознания. Тогда как более обширная картина получается при «растворении» души поэта в окружающем многообразии, когда она как будто расширяется до необъятных границ мира и наблюдает его изнутри. Заметим, такое деление совсем не ведет к расстановке положительных и отрицательных оценок в поэзии. Но позволяет понять мотивы, которые владеют художником, а также его место среди предметов, людей, природы, истории…

Искренность и способность к жертве, милосердие и чувство долга, нежность к простому человеку и тяжкое бремя острого ума и зрения – вот черты облика лирического героя Анатолия Аврутина. Личностное начало способно раздвинуть любые рамки, в которые заключен тленный человек, потому что он создан все-таки по подобию Божьему. И в его воле не только уйти без следа, но и преодолеть инерцию смерти и абсурда.

.
Все чистила перья какая-то странная птица,
И била о стекла своим перебитым крылом.
Как будто кричала, что может еще пригодится
В то жуткое время, что тоже пошло на излом.