|
Лихачёва (Третьякова) Мария Семёновна.
«Мамин отец… он пришёл в кандалах».
Мамин отец, Мазалов Константин, он пришёл в кандалах, его сюда привезли. На лодках их везли, в цепях он был, в кандалах. На руках-то не было цепей, а на ногах-то цепи были. Они жили где-то на Украине. Кацапы, кто ли они?.. В общем, ехали-ехали, в Селиярово пристали. А в Селияровой тогда далеко пристань была.
О «самоедах»: «…он ведь счас и её съест!».
Бабушка и ещё две женщины с ними были, так тут остались, и кто на корме сидит <местный>, он остался. А милиционер <конвоир> пошёл с этими, чтобы продуктов взять. И дяденька-то, на корме который сидел... прыгнула рыбка, тогда ведь рыбы очень много было, он – раз её, словил, разодрал и стал исть. А тогда ведь как называли – самоеды, не ханты, ненцы, манси были – были самоеды. Русские и самоеды. В общем, она упала в обморок, увидела, что он съел эту рыбку и, значит, он ведь счас и её съест! Она всегда рассказывала такой рассказ.
«И довезли их до Сытоминой».
И довезли их до Сытоминой. Тут была сторожка, в этой сторожке дядька жил. Тут пароходы приставали, вот этот сторож выдавал дрова, за деньги продавали эти дрова, ещё бакена зажигал, как бы бакенщик. Он один жил там. А вот пилить дрова-то приезжали люди, тут подвозили, чтобы ближе к пристани было. Их тут высаживают, этих цепешников, кандалашников, на пустом плёсе, на берег высадили – как хотите, так живите. Что – отсюда никуда ты не убежишь... И вот оне начинали эту Сытомину.
О дедушке Давыде.
...Я ещё дедушку Давыда помню, деда я, самого, не помню, он умер рано, а его товарищ по цепям. Он тут долго жил, всё на рыбалку ходил. Придёт к нам, помню, меня на руки брал всё:
– Дюк-дюк-дюк-дюк! Манька, давай я тебя покачаю, деда твоего нет, дак хоть я.
Он меня как-то любил. У него бабушка рано умерла. Он жил в избушке, тут маленька избушка была, я долго её помнила, эту избушку.
... Дедушка Давыд сторожем работал. И прошёл дождь, а склады были, на замки тоже закрывались, на всякий случай, а к замкам-то подходить – кабы слеги лежат. А ходил с ружьём заряженным. Он поскользнулся, и ружьё как-то у него снизилось, и его ранило. Много крови у него вышло. Как раз пароход подошёл на завтра, его увезли в Сургут, из Сургута в Тобольск, и так он в Тобольске умер.
«Путилова тоже я помню…».
Дедушка Путилов был, он тоже с этими, может, высланный же. Путилова тоже я помню как счас, он жил на Нижней пристани. Может даже он с этой компании был. Ведь не одного дедушку моего привезли и дедушку Давыда, их несколько человек было. Вот Мазалов, Путилов, дедушка Давыд... женщин две или три было у них. Им, правда, предлагали – оставайтесь дома, когда мужей повезли. Ну, как?! Раньше был закон такой – раз обвенчанная, дак... куда муж – туда и жена. На них-то не было кандалов, они свободно, но всё равно в тюрьмах ночевали.
Вот они и начали жить, вот тут и это Сытомино... Так оне и жили, так тут и умерли.
О Тугаске и Нижней Пристани.
...Она ведь маленька была, чё там – несколько домиков было и всё... И в Тугаске люди жили. Вот Нижняя Пристань была, там теперь, наверно, нет и пристани-то и ничё уже, и уже глубоко там сломало. Там от берега далёко, тут кладбище было... Я как-то ездила, давным-давно, дак ещё немножко кладбище-то было, а потом его совсем всё смыло. А в Тугаске-то, там вот это... А счас живут в Тугаске-то? Тоже не живут? Значит, в половине-то посёлков совсем уже никто не живёт. Я тогда была, дак этих посёлков-то уже почти не было. А теперь уже...
Об отце, Третьякове Семёне Григорьевиче.
Я родилась в Сытоминой в 20-м году. Отец, Третьяков Семён Григорьевич, он из бедной семьи. Иногда рыбу ловил, он только белую рыбу ловил, летом – муксунов, осетров, нельму там. Плавал, была у него сеть денная, верховая значит. И вот я с ним рыбачила. Тогда всё лодки, моторов не было. Вот он поедет плавать и меня с собой берёт. Я гребу, а он сеть выбрасывает, потом выбирает, я опять гребу, маленькая лодочка такая... Летом он на рыбалку ездил, зимой и весной ставил дрова, рубил. Дрова эти для пароходов, тогда ведь пароходы ходили дровами. Осенью на охоту ходил с собаками, белок убивал. Вот такая жизнь была.
«…то белы придут, то красны, в Сытоминой».
...Из родни дядя Паша был, дядя Паша уехал в Тобольск, дядя Митя здесь умер. Их много, братьев-то, было. Вот дядя Саша... Как получилось – то белы придут, то красны, в Сытоминой. Там пароход идёт, на лодках приехали – Давай! Красны приехали – иди за красных, белые приехали – иди за белых. Приходят, забрали, посадили тебя на пароход и повезли.
Эти маленьки были: дядя Паша и дядя Митя, а отец как-то увиливал, он не попадал в эти компании, ни в ту, ни в другую сторону. А дядя Саша из армии только пришёл, брат папин, с красными был, потом красные ушли – он тут остался, пришли белые – он к белым попал... Я всё это помню, как ещё папа ему говорил:
– Чё ты моташься-то? Туды ли, сюды ли... Уж быть, дак с однимя до самого конца. Убьют – убьют, не убьют, дак...
В общем, он ни за тех, ни за других не хотел. А так тоже не бывает. В последствии он к белым попал в Сытоминой, потом они уехали до Сургута, там пробыл сколько-то, опять выкарабкался и домой приехал.
О дяде Саше: «…ему пришлось скрываться по лесам».
...А ведь знали, что он с белыми был, и ему пришлось скрываться по лесам. Вот приедет кто-то из Сургута, его и ищут, его и не могут найти. Там вроде шалашей были, в лесах-то, избушки, дядя Саша в избушках иногда жил. Летом-то хорошо, зимой-то как? Зиму-то – где дома, где в избушку уйдёт, там пробудет.
...А потом тут добрый человек такой нашёлся, и как бы женился на ихней сестре, чтобы узнать, где дядя Саша. И сказал:
– Надо Александра, всё простят ему.
Сестра приглашает брата, он приходит к ним, и ребята приходят, и его забирают, и увозют... Ему почти ничё не дают там, его освобождают.
О дяде Саше: «…на третий день умер в больнице тюремной».
...Он много прожил уже дома-то, продавцом работал, женатый был, две девочки уже большие... Тут с Кавказа люди были, политические ссыльные, у них жили эти кавказцы. И поехал он на Кавказ, и его в Тобольске сняли с парохода, арестовали. Потом его осудили, 5 лет ему дали, в Надежнинск увезли, в Надежнинске он умер. Он на последе написал заявление, голодовку, он решил доказать, что невиновен, никого он не убил, ничё. Ну, был в этой, как бы партии. Его освободили, так и документы ведь Таня потом привезла, что его освободили, а он на третий день умер в больнице тюремной... Они поехали-то с багажом, как нормальные люди, и тётя Таня тоже с ним уехала. А потом она приехала с девчонками оттуда, его уж не было в живых...
«Вот опять красные же убили…».
...Вот опять красные же убили, это с маминой стороны был брат, дядин, Лёша. Он немножко выпивал, приехали они с рыбалки, и приехали красные, так их и забрали. В общем, не спрашивали – садят на пароход, и всё. Потом его спрашивают:
– За кого ты хочешь? За царя батюшку или за кого?
Он говорит:
– Я за православных.
– Ну, за православных!
Чикнули и всё. До Тундрино довезли, против Тундрино его убили. Люди-то в Тундрино сказали, что он сказал: «За православных». Ну, за честных, что ли... Потом и выловили, там всплыл, в Сытомино схоронили его.
Об отце: «Лошадей к зиме закупит – и в дорогу…».
... Отец у нас такой был – вроде цыгана. Лошадей к зиме закупит – и в дорогу, рыбу увезёт. Рыба эта не наша была, скажем – вы вот ловите, а у вас лошадей нету, вы отдаёте мне рыбу, это всё запаковывают, увозют. И потом этому хозяину деньги или чё-то привозят с Тобольска. Тогда ведь всё из Тобольска привозили, и увозили эту рыбу в Тобольск, а оттуда чё закупят, даже вино закупали, муку, сахар, всё это. И вот он в первый раз съездит туда, в Тобольск, а второй раз он уезжает – там уже остаётся до осени, там на бирже работат, потом опять домой приезжает, вот так.
«…и вот эта вся сбруя как золото горит».
У нас была очень красивая сбруя, два гарнитура было, это сбруи значит. Помню, каждый вечер надо было чистить эту сбрую. Отец дёржит там, а ты обоими ручонками дёржишь, и вот он углем это всё начистит, потом сукном, и вот эта вся сбруя как золото горит. Лошадь-то бежит, и у ней кисти гарусные здесь, большие такие болтаются, шаркунцы на шее надеты, колокольцы под дугой. И ещё... колокольцы – у всех разные звоны были, если, скажем, Третьяков Семён едет – знают, что это Третьяков: колокольцы его звенят. Вот и почту возили, у нас отец ещё почту возил всю дорогу. Тогда ведь всё – летом на лодках, зиму на лошадях, круглые сутки.
О «загородях» для скота.
У нас лошади, коровы, овечки были. Придёт весна – косют сено, заготавливают его, зимой возят, кормят... А сена очень много заготавливать приходилось.
...Теперь уже не знаю, как сделано, теперь уже ничё не стаёт, а до этого, вот – дом поставленный, тут стайка в ограде. Так? А раньше тут никаких стаек не было, чтобы тут тебе скотина валила всё это. Почти за полкилометра были загороди, мы называли. Зимой снег, бури, утром надо вставать, корову доить – бреди вот так. Коровам сено давать и доить их надо и лошадей кормить. Загороди-то были далёко, посёлок здесь, а тут, почти с полкилометра надо дотащиться туда. Я помню, мы ходили.
О стайках, лошадях, коровах и овцах.
...У кого-то большие загороди. Эта загородь – как скотный двор с крышей. Есть без крыши, но вот я знаю про своё, что у отца, раз он заводил много лошадей, – тут открытый двор большой, а там стайки. Коровам потеплей, а овцы совсем как бы в землянках, стайка немножко вниз подкопана, и как бы избушкой сделана. Овец много не держали. У нас 3 коровы было и подростки, нетель, ещё чё-то – это тоже в стайке. А лошадей выпускают на открытый двор, и они там носются от и до, на воздухе. И под крышей они, там заходят, но день-то весь они на поле тут.
Об устройстве прорубей.
Потом стали скотину дома поить, а до этого коров на реку гоняли, там они пили. Проруби делали – вот тут конская прорубь, тут скотская, тут чистая прорубь для воды, для питья, здесь прорубь полоскать бельё, три проруби вот. В Сытоминой в двух местах, вот с этого края и с того, были на реке продолблены проруби. Специально прорубщик был, и все их обставляли ёлками, чтобы несильно задувало.
Об овощах, грибах и ягодах.
...Картошку, морковь, редьку, репу – это садили всё. А вот капусту не садили. Ну, если привезут – купят.
...Летом грибы заготавливали. Вот я всё думаю – куда это мы столько съедали? Вот ягод! Амбар у нас там, на амбаре рогожи лежат, вот носишь эти ягоды, рассыпаешь там, чтоб они высохли, чтоб не портились. Рано ягоды не брали, после инеев собирали всегда. Преждевременно как-то никто ничё не делал. Вот бруснику – как ты пойдёшь, чё люди-то скажут:
– В начале сентября пошла, нарвала... Ну и чё ты сорвала-то?! Ты её испортишь! А потом ты чё?
Хоть сахар-то был, его ведь надо было покупать, надо деньги. Так? Ну и вот. И всё доводили до кондиции, вот оно всё поспело, всё нормально – тогда ты его употребляй. Всё это, по 20 с лишним ведер, – никуда не продавали эту ягоду, всё съедали сами. Ещё как-то отец говорит – Девчонки, ничем меня не вспомните, вспомните – хоть хорошо питались, и то ладно! У некоторых может и в Христов день не было, у нас масло было, сметана, рыба.
О бабушке Александре и вяленой рыбе.
...У нас бабушка была, которая прожила 73 года. Летом, как начнётся пора варовая, рыбалка-то, а тогда ведь рыбу надо было готовить в соль, и нанимали пластать эту рыбу – чебаки там, щука. И засаливали, вялили, позёмы делали вот эти. И вот эта бабушка всегда уходила к кому-нибудь. Скажем, ты попросишь её:
– Бабушка Александра, сёдня приходи ко мне.
Она уходит, там пластает, всё делает, день, два, сколько понадобится. Ей давали эту рыбу всегда, она поработала – ей дали рыбу. Вот эта рыба у нас и была, вялена.
«Мило дело, когда штанов нет».
...Я ходила в холщовине. Ещё когда папа был живой, дак мама мне сошьёт из мешка платье, вот здесь, как счас помню, было отделано красной штучкой ворот, рукава были обделаны. Ну и всё, и весело, бегашь только так!
Теперь ребёнок родится – на него надевают блузики, плавки, всё это. А мне было 12 лет – у меня никаких штанов не было. Против школы у нас был исполин поставлен – столб, а там 4 верёвки, чтобы туды-сюды не перетягивало. Верёвка, тут как бы петля, ты в эту петлю сел. И вот ты носишься, носишься, и – раз, ноги поднял – тебя крутит, там шпиль. Опять разбегаются все четверо... Меня разнесли на этом исполине – раз, и я выскользнула как-то из верёвки, и платье задралось. Как раз в перемену это было.
– А! У Маньки жопа голая! – кричат ребята.
Я пришла домой, реву, что надо мне штаны. Мне мама сделала штаны. Здесь верёвка – сюда привяжешь, здесь так – сюда верёвку привяжешь, вот такие. Ну вот, я всё их обмачивала. На чёрта?! Мило дело, когда штанов нет, – выпрудился, и всё в порядке. А теперь надевают всё, и у него вырабатывается, что ему надо куда-то чего-то. Тогда такого не было. Старухи тоже штанов не носили. Царство небесное, бабушка у меня всё рассказывала:
– Вот на гумне работаешь – и без штанов, зимой без штанов. Какие штаны?!
Не носили, не было принято, чтобы женщины ходили в штанах.
Об обуви и одежде.
...Обувь? Мы ходили в чирках. Этот раз я по телевидению видела – накрутят так, а этот дядька спрашиват :
– Это как называется?
Она говорит:
– Чирки.
«Играй гармонь», что ли. Вот у нас так – ходили раньше в чирках этих. Валенок тоже мало носили, у нас валенок в доме почти не было. А зимой отец ходил в кисах. У нас отец красиво одевался – малица у него была, сверху одевалась. Вот «гусь» – это как тулуп. А у него была малица – внизу овчина, а сверху бархатная. И кисы. Кисы кистями завязываются. Счас в кисах-то еще ханты некоторы ходят, а тогда оне красвее делали, помню, исшиты все они, такие модные.
Об устройстве дома, мебели и половиках.
...Дом большой, обычный. Сразу, приходишь, – прихожей называли, зашёл в прихожую, а там кухня, дальше комната большая, может ещё спальня, вот такие все дома были. Убрано было просто, обычно койка была, у всех кровати были деревянные. На кухне стол, где стряпают, и тут, в коридоре-то, столовая, вот тут и ели.
...Чтобы завидовали каким-то коврам, каким-то дорожкам или ишо чё-то – такого не было. Когда приехали спецпереселенцы – вот тогда уже сытоминцы стали половиками заводиться тряпичными, а до них даже не знали, что такое кросно. Они приехали, и были специалисты, – делали кросна, стали драть тряпки старые и ткать половики.
О Шестаковых: «… потом их из этого дома выгнали».
...В Сытоминой богатых-то вовсе и не было. Вот Шестаков некий, Варя Шестакова была, Нюра Шестакова, вот ихни родители – оне жили не богато. У них девчонки, парень, вот Яшка, как бы моим женихом ещё назвали в детстве-то, ребятишки – Вон, Манька, твой жених! И его <отца Шестаковых> тоже ссылали, но потом привезли, и так он дома умер, не в тюрьме.
У него невод был, а ребятишки маленькие – с ними чё нарыбачишь?! А варова пора ведь – один день год кормит, надо ловить рыбу-то. Он набирал. Скажем, ты приходишь:
– В артель, в твою, возьми.
Раз у него невод – он хозяин этого невода. Ты у него работаешь. Договорятся – сколько рыбы ты будешь брать. И вот за этот невод его осудили и сослали. А тут чё – нищета осталась. Потом их из этого дома выгнали, этих Шестаковых. Потом в этом доме у нас был клуб, в этом доме мы танцевали... Он стоял далеко, а потом, я ездила когда, уже это место всё сметало.
...У Шестаковых коридор был, и стол большой такой, он выкрашен, а в средине вот такой круг, красный. Состряпали пельмени, кого ли, – швырк на этот стол, и вот так со стола едят – раз, раз, раз, раз... и никаких гвоздей, каки там тарелки?! Так! Почему же я часто вспоминаю? Или может мы тут к ним всё время ходили, тут мои подруги были.
О репрессиях: «…кого-то завтра в Сытоминой не будет».
...Тут некий был у нас, жил он на Няше. Вот в эти годы, в 30-е, когда забирали людей. Был тогда у нас Корупкин здесь, в милиции он работал, приезжал в Сытомино. И, раз он приехал – значит кого-то завтра в Сытоминой не будет. Корупкин приезжает, едет на Няшу, тот кого-то подскажет. Двух-трёх человек в Сытомино заберут. Это я тоже помню, и Корупкина этого, даже лицо его, я его счас помню...
И всё же, приехал Корупкин в Сытомино... счас не знаю этого дядьку, фамилию-то, он работал председателем Совета, и они поехали на рыбалку, и Корупкин захлебался, в своёй же сети запутался. Ну, как счас я могу сказать, – может его специально так сделали... утопили.
Об аресте отца: «…неизвестно, где он».
...И вот всех вроде выкорчевали, и потом до него <до отца> добрались. Тут они с одним дядькой закупили скота и решили продать этот скот. Потом их взяли в оборот – что они не имели права этого делать. Тот дядька, Иванов Степан Григорьевич, он подал заявление, чтобы его оправдали. А наш отец, он очень был гордый, говорит:
– Нашли нужным, что не за что меня...
Так это и осталось. Потом его лишили права голоса, он не имел права голосовать. Потом его обложили твёрдым заданием – чтобы он столько-то рыбы сдал. У нас невода не было, а белой рыбы он не мог столько сдать. Зимой мордами ловили, у нас тоже этого не было. И потом, раз он твёрдое задание не выполнил, его взяли, увезли в Сургут, осудили на 2 года. Увезли сначала в Тобольск, из Тобольска мы ещё весть получали, а потом её не стало. Мы потом спрашивали, писали – неизвестно где он. Вот такая жизнь.
«…так людей убирали».
...Собрали там:
– Кого убрать из Сытомино?
– Вот его надо убрать!
В общем, знаете, какая жизнь была? Вот скажи про меня, что я говно.
– Да, говно!
– Правильно, он говно.
Всё: «говно», значит говно. Убрать его надо, а то он вонят. Вот такая жизнь была, так людей убирали.
...Отца у меня забрали, остались с матерью. Три девки – Фиска, я и Тася, Тася самая старшая была. Опять же нас обкладывали твёрдым заданьем. Как помню – нетель у нас была, надо было 30 рублей, налогом обложили. А где мы их возьмём? Вот эту последнюю нетель увели и продали за 30 рублей. Каки-то скатертёшки, они были белые, потом мама их выкрасила, и эти тряпки даже, красные, описали, тоже взяли. Ничего в памяти у меня хорошего такого, яркого, весёлого – нету.
О ссылке Кушниковых и Замятиных.
...Дядю Васю <Кушникова> сослали, он побогаче был – двухэтажный дом в Кушниково... А эти люди были не богатые, как я знаю – вообще нихренашеньки у них не было. Как и папа мой прожил, он даже дома своего не имел. Это маминой матери, моей бабушки домик был, в этом доме он и жил. А потом такая жизнь сложилась – кто кого.
...Мне лет шесть было – из Кушниково нашу тётку с дядей увозили. Ребятишки были, я с ними ровесница. Некие Замятинские, так они совсем нищие, у них было пятеро, шестеро ли ребятишек, одевать их не во что было. Всё равно их сослали. А скажите – их за что сослали?! Не знаю... Кому-то чё-то не понравилось, кто-то сидел в Совете, вот и всё. Просто мстительность какая-то была, тебе надо – я тебе, сволочь, покажу. Вот и показывали всё своё это.
О ссылке Сидорова.
...Дедушка Сидоров, вот Наташа была, Колька у них, Васька, тётя Нюра, сестра. Оне были нищие, у них мама рано умерла, остались маленькие. Раз матери нет – чё они? Как могли – так и жили. Дедушка Сидоров этот был на колхозном поле сторожем. Некий добрый человек решил на колхозном поле чё-то утащить. Он <Сидоров> его заложил:
– Раз ты утащил, или мне отвечать, или ты будешь отвечать.
А потом он <тот, кто украл> стал секретарём в сельском Совете, вот он его <Сидорова> выслал. И они приехали чуть ли не в чужих сермягах. Сермяга это такая куртка. Ну вот, как сказать – умны люди были, дураки ли были? Ни чё не скажешь.
О привозе ссыльных.
...На лошадях привозили <ссыльных>. Холод, мороз... Отсюда высылали людей, и оттуда привозили. И потом по посёлкам – вот Ямской был, Сосновский <Сосновка>, Боровской <Боровое>, вот на Сулински пески, везде этих людей разослали, и оне там жили.
...А на следующий год к ним уже родня приезжала. И вот мой отец, опять же на лодках, увозил их туда, этих людей. И опять я ездила с ним, вот сижу на гребях, он на корме гребёт.
О ссыльных: «…и тут не совсем приветливо их принимали».
...Плохо они жили вначале. Умирали дополна от голода, от холода. И тут не совсем приветливо их принимали. Вот ты, допустим, шмутки, скатерть каку-то привезла, полотенце, может ещё какую хахаряшку. Тащут с Ямского, Ямско-то ближе, может они из Соснового приходили, а я всё думаю с Ямского посёлка. Несут в узелке чё-нибудь сменять, не то на муку, не то на картошку. И некоторые наживались, дарьмя же совсем отдаёшь – ведёрко тебе насыпет она картошки, ты отдашь ей полотенце.
...Отец был очень простой у нас. Если пришёл ты, зима:
– Хозяин, пусти переночевать.
Он говорит:
– Да куда там? Некуда, смотри!
– Да хоть куда-то.
– Некуда! Иди дальше, может там кто-то пустит.
Ну вот, ты пошёл. Он открыват дверь, говорит:
– Да давай, залазь куда там, под умывальником, чё-ли, всё равно ночуешь, в тепле ночуешь, изба-то истоплена!
А куда пойдёшь-то? Пока он с Ямского идёт, зимой день короткий, он пришёл – уже темно. Куда идти дальше-то? А мы жили ближе к лесу, к Ямскому-то, там Перетоп, тут недалеко – наш дом.
...В Ямском я была, сестра у меня там учительницей работала. На Ямском школа была, учителя, Мария Андреевна была, муж у неё, Яковлев, прорабом работал. Там дома бараками строились, на две половины.
«Всё колхозно, всё моё!».
...Вообще-то ведь ссылали трудолюбивых, что вот ты трудишься – у тебя и есть, а если я ленюсь – то чёрт ли у меня будет?! Когда из Кушниковой высылали – многие радовались, который лодырь, лентяй-то несчастный. Что осталось, сразу заходят:
– Вот, вот! Ты это тащишь, я это тащу.
Ну и чё это? Если это ты сёдня растащил, опять сюда не положил, и всё это быстро истрепал. Лошадей сколько отобрали – на много ли этого хватило? Там были сани, кошевки, сбруя – к концу года уже это всё разломано было. Потому что не твоё – ты не бережёшь. Поехал, бросил там, сломал всё:
– Всё колхозно, всё моё!
И никто ничем не дорожил. И всё быстро распотрошили.
«Дядя Ваня Кушников… упал и умер».
...Голод был. Дядя Ваня Кушников, он жил боле менее, он имел лавку. Все к нему пойдут – он продаст, тогда фунты были, муку или сахар. Сахар мало покупали, голодный человек, дак хлеба ему надо. Он такой простой, хороший, дядя Ваня был. А потом, время пришло, он тут голодный умер, голодной смертью... Я как сейчас его вижу – он шёл по дороге, опухший такой, упал и умер... Вот такая жизнь. Он такой полный был. А такой простой! Он тоже «верёвочку» возил, отец работал там, и Иван Яковлевич, ещё там двое, верёвочку-почту возили. Тогда ведь так – ночь-полночь, лошади – одни распрягаются, други запрягаются, везут почту, везут пассажиров. Если дядя Ваня приехал, а тебе ведь не охота, парнишке, ехать, опять надо в Кушниково, а туда надо в Сахаль ехать. Так:
– Дядя Ваня!..
– Ну-к, чё, давай поеду опять.
Опять садится на эти оглобли, и опять поехал в другую сторону. Вот так.
...Корчевать нас заставляли на колхозном поле, в лес гоняли. Летом на рыбучасток работать надо. А хлеба-то давали как-то в аккурат, как хошь – так и растягивай. Если коровы не было у тебя, молока не было, огорода не было, вот и всё – считай, что ты голодный... Всё ели подряд. Из крапивы лепёшки стряпали. Никаку уж крошку хлеба ты не обронишь, всё подбиралось, всё начисто.
«…это самая первая школа».
...Вот в этом доме, где жила Тася <Третьякова>, – это была наша школа родная. На берегу, где Николай-то сейчас дом строит, а старый дом-то – вот это самая первая школа. Как заходишь – коридорчик маленький, тут «каравай-каравай» играли. Там, дальше, – класс, в этом классе занималось 4 класса, а тут комнатка – учительница жила с ребёнком и нянькой. А в эту сторону – кухня... Это моя учительница – Анна Григорьевна Ужинцева. Тут она жила.
«Тогда ведь так учили».
...С Анной Григорьевной родители мои были в хороших отношениях. Началась осень, начинался учебный год, она заболела. И я не пошла, не ходила в школу полгода. Пока она болела я не ходила. Анна Григорьевна приехала из Сургута, и вот я отправилась, «ваше благородие», в школу! И как она со мной мучилась! Приду утром в школу, тут ребята, в 4-м классе которые учились – вот Костя, Фёдор Филатов, Шура Сипайлов, вот она скажет:
– Ребята, покажите ей чё-нибудь.
Они мне чё-нибудь покажут, и всё. Первый год я так проучилась, меня на второй год оставили. Я таблицу умножения вообще не знала! Она мне говорит:
– Вот, выучишь за лето эти цифры и эту таблицу.
И я как-то выучила! Взяла она меня на следующий год во второй класс. Так вот я и закончила 4 класса этих. Я училась у Анны Григорьевны, она одна у меня была учительница. Как она учила, я вспоминаю, – вот парты так стоят, так стоят, так стоят, и так стоят, посредине стол, стул стоит у неё. Те кричат:
– А-у.
Тогда ведь так учили. А эти 3 класса сидят, пучат глаза, аукат она, все вместе «а-у» говорим, те занимаются, другие занимаются. Потом четвёртого класса нет, потом нет третьего – три класса чтобы было. Вот из этих 4-х одного класса в этом году нету. Так она нас и учила.
О Ужинцевой: «…золото, а не Анна Григорьевна».
...Счас родители, если ребёнку чё-то не понравится:
– Ох! Она така-сяка, учительница!
Обязательно учительница пострадает. Так? А тогда, как про учительницу чё скажешь?
– Анна Григорьевна! Да это золото, а не Анна Григорьевна!
Никто никогда бы не сказал, что учительница плоха. Потому что там была только одна учительница такая, что она учит, всё-таки, знаньям каким-то... Потом она уехала, в Доме старчества, что ли, в Тобольске она умерла. Уже стала старенькой, дети у неё были, дети умерли. Муж был, с мужем они как-то не больно хорошо жили.
О клубном ансамбле.
...А клуб вот этот, шестаковский дом был, обыкновенный деревенский дом. И на танцы собирались и пели там и плясали... В молодости всё весело, всё хорошо, како бы горе не было. День тебя возют куда-то, где-то чё-то делашь, не то в лесу, не то на покосе. Вроде бы чувствуется усталость. Ой! Только до дому добрался – в клуб пошёл. Вот у нас было – Вася Дудников, я в этот коллектив входила, у нас была балалайка, гитара, мандолина. Вася Дудников-то на мандолинке играл, я на гитаре. На балалайке-то вот кто играл? Чё-то забыла. Мы собирались иногда в клубе, гармошки нету, и всё: «Располным полна моя коробочка!»
...Счас кабы на показ это делают, тогда ведь этого не было, что кто-то сыграл или спел, за деньги выступил. Играй и пой, сколько в тебя влезет. Иногда ажно пальцам больно, а особенно на гитаре. У меня счас вон гитара вешатся, аккорд раза два срывало, теперь уже она не так играет, не так поёт. То она играла и пела – за сердце, за душу брала. Две балалайки я имею сейчас, трёхструнна-то ещё цела, а шестиструнна-то там – бум, бум. В 38-м я уже уехала из Сытомино, мы были в Покуре, и я решила выписать эту гитару.
«Всё это делают люди».
...Всё это по молодости. Очень много плохого, но всё это была молодость, всё это была жизнь, и как-то всё хорошо. И так не было уж, по страшному, как сейчас в жизни. Я имею в виду грубости вот эти, эти убийства, вот эти все недовольствия. Все дерутся за славу, что ли. Всё по фигам – вот я вылез, а чё там будет дальше – это уж я ни о чём не говорю. Всё это делают люди, счас оне с ума посходили, и всё делают каждый по-своему. А ума ни у кого нету. Всё безумно как-то подстраивают. Как я задумал, так я... Помянешь Горбачёва:
– Я сказал, значит я так и сделал.
Ну вот, он и сделал, теперь хлебайте, теперь перехлёбывайте всё это на свете... Всё делают люди, хорошего и плохого, но больше-то, мне кажется, плохих людей, или наоборот больше хороших людей?..
«В молодости всё хорошо».
...Я ни на кого не обижаюсь. Счас всё говорят:
– Вот. Надо деньги.
Или ещё чё-то. Всё показывают. Чё показывать?! Такая жизнь, вот сейчас такая жизнь идёт. Чё ей скажешь? Кому чё скажешь? Ельцин виноват, Горбачёв виноват, или люди все виноваты. Все друг дружку грызут, грызут, грызут, вот и тогда...
...В молодости всё хорошо, всё весело, кака бы горесть не была. И счас можно вспоминать, что всё было хорошо, всё прекрасно.
«…подружнее были люди и скромней».
...Жизнь-то шла, всё равно люди жили, хотели жить, как-то устраивались. Чё-то с Ольгой разговаривали, говорит:
– Как так, чё это раньше-то не придумали? Раньше тоже ведь умные люди-то были.
– А имям, наверно, было всё по херам!
А теперь вот это всё, какой-то пустяк придумают, что тебе ничё не надо. Вот воды столько таскать, река тут, ну а чё бы – водокачку сделать, насос, и качай, сколько тебе надо воды. А ведь всё надо было на себе таскать. Я всё говорю, что счас люди умнее, и живут красвее, и могут жить лучше.
Всё же счас жизнь лучше. Но ещё много грязи, или чёрт его знат, чё это... Аж задавиться готовы:
– Вот, вот! У тебя есть, а у меня нет!
Хоть не надо – нет, всё равно надо. Жизнь-то вот такая стала, как-то люди стали умнее, что ли, всё надо чё-то красвее, чё-то лучше:
– Если у тебя лучше – мне ещё лучше.
И тогда, может, так было, но, раз не было возможности – жили почти все на одном уровне, завидовать-то некому было, и брать-то негде. Маленько подружнее были люди и скромней, что ли. Ну а теперь стали злее, потому что у тебя есть, а у меня нет, я начинаю злиться, психовать в исступлении.
«…сейчас…Убить ничё не стоит»
...Как-то миловали чё есть – чё есть, то и хорошо было, и счас ведь говорю – то и хорошо. Как-то я выросла, и всё равно было весело, и пели и плясали, или помоложе была, а теперь уже как-то отжил... Всё счас лучше. Заходи – хоть что! Жаль – денег нету! Вот идёт человек на преступленье – кого-то я ограбила, а сама купила. Тогда этого не было.
...И раньше пили, но не так, как сейчас, всё на свете – или на пойку или на вино. Убийство, вино, пойка – каждый день, каждый день. Это что такое? Убить ничё не стоит! А тогда – ну как это, в деревне и убить человека?
«Счас мне не нравится Сытомино».
...Наш дом далеко был, а теперь он тоже оказался почти на самом берегу... Счас мне не нравится Сытомино, как-то тогда было лучше – она была маленька, уютная такая, хорошая, а теперь вроде и большая, ещё больше расстроилась, а как-то не такая. Ну, это по старости нам всё, что вот – раньше было лучше! Да чёрт его... раньше было по-всякому! Ну вот. А старое осталось так, в памяти, немножко.
|
| 
|
|
