|
Васильева (Кузнецова) Анна Игнатьевна.
«Кулаковы дочери».
Я в школу ходила только зиму одну – меня выгнали. И сродную сестрёнку, брата моего отца девка, Танькой звали, её выгнали из школы. Как дочери кулаков, нас не стали учить. На Урале там... Ребятишки в школу идут, а мы на «катушке» <на ледяной горке> катаемся, играем, в школу не пускают нас. Отец походил, походил, похлопотал, а чё:
– Нельзя. Кулаковы дочери.
Каки кулаки?! Это работяги были! Отец с поля у нас не выходил. Бедняков-то кормили ещё всё время.
«Бедняки жили всё кругом».
Я как сейчас помню – у татар землю покупал отец, телят, жеребят, овечек туда гоняли, овечек много было. А осенью, станешь колоть, тот идёт:
– Игнатий, дай хоть голову.
Другой идёт:
– Ноги хоть дай.
Он всё время их кормил мясом. А хлеба, гороху, сколько им выдал – тому ведро, другому ведро. Просят. Бедняки жили всё кругом, а отец-то, оне же трудилися, работали и работали всё время, и кормили нужду-то эту.
Было всё у нас – и самовязки <ткацкие станки> и веялки всяки, молотяга, хлеб-то молотить. Я это помню хорошо, я даже коней гоняла. Две лошади гонят, а там барабан крутится, и хлеб туда, снопы толкают, а тут женщины отгребают солому. Я же ездила на гумне, это у нас гумно называлось.
«Коммуна же начиналась».
Налог налаживали, а платить нечем, он уже всех коров продал, лошадей, и всё налог платил. У нас только остались овечки да курицы. А тут и хлеб весь выгребли. Коммуна же начиналась в тридцать-то первом, и всё туда увезли, и одежду всю, ничё уж не оставалось у нас.
«Пришли ночью к нам».
...Открыли ворота все, и давай возить – машины, хлеб выгружали из сусеков. Отца в то время посадили, чтобы он не мешался тут, тюрьма не тюрьма у нас там была, каталажка ли какая. Пришли ночью к нам:
– Давайте собирайтесь!
Мы собираемся, садимся на сани, две лошади привели нам, ну и отец пришёл. Стал надевать шубу новую – оне с него сняли, не дали ему её, валенки стал надевать, тоже добрые, – сняли:
– Старьё надевай! Вот старьё – в старье езжай.
Был тулуп хороший у него, и доха, мама, когда понесла к нему в тюрьму-то эту доху – оне дорогой отобрали её.
«…нас там ещё обыскивали».
...Посадили в сани, вот Маруся тут была и Иван, и маленький ещё у нас был, годовой мальчишка ехал с нами. Мама сидела на одной повозке, я тоже с ними тут, а те впереди – Иван и Маруся, их там закрывал отец, тулупом ли, чем... Дали нам какой-то старый уж тулуп, рваный, маму он прикрыл здесь, отец.
...До Каменск-Уральска нас довезли, а оттуда уже поездом до Тюмени. Обыск опять там был. Чё у нас было – только на нас, так и приехали, а оне нас там ещё обыскивали. А у отца было 80 рублей денег... Какой-то нашенский же приехал, и когда мы заходили, он у него выпросил:
– Давай деньги, а то у тебя отоберут их!
14 семей было сослано, и у всех он деньги взял:
– Я вам сохраню, – говорит.
А когда вышли с осмотра-то – его нигде нет, он уехал. Отец побегал, побегал, искали оне там, не нашли.
«И… меня кнутом стукнет и отца».
...21 сутки с Тюмени ехали, всё на конях. Я-то пешком всё шла с отцом, и он тоже, как только сядет – и кнутом сразу... Я счас помню – гонят верхом... нисколько садиться не давали. И мне тоже попадало, меня кнутом стукнет и отца:
– Идите пешком!
А где убродно, где как ведь дорога. До самого Увата, всё пешком. Ночами где-то ночуешь, потом вывезут, опять поедешь. Это всё вот так было.
...По дороге-то покормят, как где на квартиру заедем. Добры люди, есть которые, нас кормили даже, я помню. Дак отец ходил там по деревне, и кто-то чё-то даст, вот он принесёт это – мы поедим. А так – хоть голодом езжай, ничё не было.
«Много оттуда сослано было людей».
...Там шли курганские, шадринские, челябинские. Счас область наша Челябинская, а раньше шадринские были. Много оттуда сослано было людей. Большой-большой эшелон был. Ой, какой!.. Даже вот в перву деревню заедешь – не хватат, нас расселяют ночевать, и не куды:
– На следующую деревню езжайте.
У нас отец всё старался как-то вперёд – ребёнок маленький был, он старался вперёд выехать, чтобы первым в деревню заехать. А то – дальше и дальше, в эту деревню не хватает – дальше провожают, в ту деревню не хватает – ещё дальше провожают, так и едешь. Хоть деревня от деревни и не так далёко там были, но всё равно надо ехать, а уж намерзнешься в дорогу-то, холод был, в феврале ехали, 16-го февраля, это я помню.
«Оставляли на дороге, а там хоронят».
По дороге старики умирали, замерзали, и ребятишки многие. Много-много. Оставляли на дороге, а там хоронят. Вот умрёт дорогой человек – его велят оставить, покойника же не повезёшь. На квартире, где вот останавливаешься, там умрёт человек, там и хоронят, оставляют.
«…даже воды не давали нам почерпнуть».
...Миша у нас, годовой мальчишка. В полах хоть у мамы был, а холод такой, он замёрзнет... Сколько раз мама его отдувала всё. Вот сидит, и дует и дует ему в голову-то. Ну, а чё он – обоссытся... Только приезжаешь, она его распеленат, вытащит. А он уже начинал ходить, печку затопят, он бегат и бегат по дому-то там, у хозяев-то у этих. Но ведь люди чужи, мама опять его:
– Не бегай, нельзя бегать. Тёти чужие, наругают тебя.
А которы-то хорошие:
– Ничё, пусть он ходит, пусть бегат!
Он насидится день-то. А которы-то не давали. Вот к одним приехали, от Тобольска выезжали. Заехали, а там каки-то кержаки – даже воды не давали нам почерпнуть. Вот пойдёшь к кадке, она соскочит, эта бабушка:
– Не черпайте. Нате вот нашу кружку – нашей черпайте.
Вера. Кержаки каки-то. Она даже духом не давала ступить никуда. Ночевать не на чем. Каки тулупы были – затащишь тулуп этот, так вот только на них где, так вот, прикуришься. А она шевельнуться даже не давала, чай кипятить, и то не даёт. Ой! Как счас вспомнишь...
О попадье: «И нас она жалеет».
Дак ладно, добры люди, так оне вот... Потом он <отец> пошёл там, узнал – какой-то поп был, а его убрали тоже, тоже на расстрел куда-то увезли. А вот попадья-то нас пустила – Зайдите. А у ней девка, как счас помню, – гитару играт, большая уже девка была. А она сидит, плачет, мать-то эта, попадья-то, переживат тоже, что увезли его, попа-то, и неизвестно где. И нас она жалеет. А у их тоже исть-то нечего, тоже всё отобрано было. Но поила она нас чаем, чё-то мы пили там у ей, ели немножко. Я помню это. Но хоть она спать-то нас, хоть на голы доски, но всё-таки... У их всё было тоже увезёно, видать, ни коек, ничё не было, нары были только, топчаны ли. Вот, нас мама ложила.
«…всё пешком и пешком».
...Я с отцом всё время шла, отец идёт, и я за им. Когда скажет:
– Нюра, присядь хоть на кромку.
А я боюся – тот верхом гонит и сразу – хлесть кнутом, понужат. Кнутом, кнутом... Даже боялись и садиться. Отец уж вовсе не садился, таку дорогу шёл пешком, всё пешком и пешком и пешком до ночи, ночью отдохнёт, а потом опять. Ссылка нам досталась, не дай Бог...
«…приехали больны уже сюда».
Приехали за Уват, тут Романово посёлок, нас там оне оставили до парохода – Вот пароход придёт первый, и на пароходе вы поедете дальше.
...Весной пароход пришёл, нас посадили. На пароходе густо было, очень даже густо, народу много. Заболели тифом, вот у нас Маруся тифом болела, и Иван тоже, сильно болели они, приехали больны уже сюда. Тиф какой-то сделался, болезнь кака-то. На пароходе-то не так долго ехали, по Иртышу да по Оби там.
«И всех высадили».
...И вот нас в Сытомино привезли, на берег. И всех высадили... Там уже начальство какое-то было, и спрашивают у отцов, у мужиков:
– Вы куда желаете, на рыбалку или на лесозаготовки?
Вот Ямское, Сухое, Сосновое, может тоже знаешь, которые на лесозаготовки надумались ехать – их туда увезли. А у нас отец, договорились тут со своими же:
– Давайте будем на рыбалке оставаться, может голод будет, так хоть рыбу будем исть.
Его на рыбалку сразу, отца у нас, взяли. А нас тут расселили, деревня небольшая была, ещё негде было, толкали, куда там, всё-таки расселили.
О брате: «…его тут и похоронили».
Отец как уехал туда и, мальчишка-то маленький, он дорогой замерзал у нас, он мёрз, мёрз, да, видно, перемёрз. Перву неделю только жили в Сытомино, он сразу у нас тут и помер. Испростыл весь, и всё, его тут и похоронили.
В Кунино: «…нас блохи заедали».
...А отца на Кунинск, там ханты жили, его туда отправили рыбачить. Потом нас туда увёз. У нас барак был выстроен там, большой барак такой, длинный, там дверь была и тут дверь. Мы там спали – нас блохи заедали. У мамы одеяло было голубое, она как-то его взяла, закрываться что ли, оно приехало у нас так – его всё, как есть, эти блохи-то испачкали, пятен наделали, я счас как помню. Утром встают и выхлапывают на снегу, блох вот так вытрясут. Много-много было.
Две печки стояло, у того края печка была железная и у этого боку была печка. Спали на нарах, общие нары длинные были – на той стороне, на другой стороне. Вот так и жили сперва, негде было жить-то. Где они тянули невод – и там у них барак был, это там, за лесом, а этот в деревне.
Всё вспомнить – страшно жить-то было. Я тогда молода была, а вот счас подумала – как же мы это жили хоть?! Это ведь трудно было всё.
О кунинских жителях.
...Мы у хантов, хант нас уважал, и он даже нас приглашал из бараков-то к себе, но отец не пошёл, ночи две, три ли ночевали – потом опять в барак ушли, а там блохи заедали.
...Я помню всех их. Домов сколько там: Истомин жил, Елесински были, Алипий и Павел. Алипий-то тут, в Лямино умер, а вот Павел-то – его на войне убили. Потом жил дядя Дементий, старик был, тётя Фёкла у него жена была, ихня избушка, и два ханта, две избушки. Дядя Тима был хант... Я всё помню.
...Потом отца на строительство взяли сюда <в Сытомино>, он был на распиловке леса, пилил тёс. Давай они скорей, мужики, строить, всё-таки зима подходит – надо строиться. Нас весной привезли, а лето-то проболтались.
О Заряме: «…и тут посёлок стали делать».
...А вот первые-то в землянках жили. Под горой там, где вот счас Зарям, – там был берег крутой, там даже делали каки-то печки, и, я помню, топилось там.
...В Сытомино домов-то ведь немножко было. Мы приехали, пароход пришёл, вышли – там несколько домишек было, не много.
...Плотами возили, и потом тут рубили, лес тут хороший был, вот где счас посёлок-то – тут такой лесище был! Его пилили, а потом пни эти стали корчевать, вот нас же заставляли, меня даже, и тут посёлок стали делать.
О бараках: «…повалкой спали».
...Много народу было в бараке-то. На две половины дома. У нас 4 семьи даже в этой половинке жило, в одной, и 4 в той. Негде было жить-то на Заряме. У нас вот здесь Ордины, Кручинины, мы и Бабкины жили. Мы к самой двери тут уж, двери не куды <открыть>. Нары были сделаны – повалкой спали. А окошки были – опилом завалено, как в тюрьме, а там щелочки сделаны под стеклушечки. Вот как жили. Печку затопишь – только светло, а так и огня не было даже. Вот как в первые годы жили, страшно.
«5 лет ведь голодовали здесь».
...Тогда у нас голод был, 5 лет ведь голодовали здесь. Он <отец, на рыбалке> поест, косточки <рыбные> наприберёт, привезёт, мама высушит, да истолкёт, да вот лепёшки пекла из костей. Вот вишь как – всяко ж жили! Ой, как только жили, не дай Бог!
...Меня отец вызвал из Кунинского-то:
– Айда, Нюрашка, ягоды брать хоть будешь, грибы будешь брать.
Вот я тут ягоды да грибы брала. Кормились только этими грибами, где и гнилые каки-то – всё варили. Тут ягод, брусники, – много-много было, Сытомино-то вся в ягодах была, счас дома тут настроили, а тогда был лес.
«…хоть бы досыта, а то по 2 чебака».
...А потом отца на рыбалку назначили. Меня-то не брали ещё, а он пошёл в комендатуру и подсказал – Ей уже 16 лет. А мне ещё не было. Я с ним на рыбалку поехала летом-то, рыбачила. Вот отец, который раз, он на пяте ходил, скажет:
– Айда Нюрка, я тебе счас рыбы наложу, хоть язей...
Они как увидят, что он мне рыбы ложит в фартук, фартук был на мне, я пойду – у меня отоберут её:
– Иди обратно, вывали туда, где взяли.
Вот и пойдёшь, и вывалишь обратно эту рыбу. Язя не давали, только дадут тебе чебачков, да и то – хоть бы досыта, а то по 2 чебака. Как счас помню – мука кака-то у нас была привезёна, ложку муки положим туда, 4 чебачка положим. Вот так... Он меня пошлёт:
– Иди, там каких-нибудь хоть поганок наберёшь.
Это в лес, тут, на Тамкатке. Я пойду. Ну чё я там?! Нету сосняка-то там, не было грибов-то... Похлебашь немножко и всё, ни картошки, ничё не было. Как сейчас всё помню – трудно было, очень тяжело.
...Мы с отцом в Очеинке рыбачили, тоже в 30-е же годы:
– Айда Нюрка, там грести будешь, работать, и рыба хоть будет, ты будешь исть. Там же одним, бригадира же нет с нами, ездим по сеткам.
О Юшковой: «…осталась, и тут замёрзла».
...Обувь худая. Морозы были крепкие, а надевать нечего. Свое старьё было како-то – принашивали. Мама вот, помню, из своего пальто мне пальтишко сшила. Она в нём приехала, а здесь, сперва-то, ещё никуда не ходила, так мне перешивала, носила я. У нас шали были ещё, она пойдёт менять, а у нас отоберут их, здешние-то:
– Иди, не продавай.
И ничё не дадут.
У нас Юшковы были, тётя Женя, – она пошла продавать в Сатарино машину швейную. А там от Кунинских-то напрямую в Сатарину ходили, даже на сор выйдешь – Сатарину-то видно было, на горе, 20 километров они там считали от Кунинских. Она пошла – на яр не могла залезти, она уже с реки-то подняться не могла. Оне вдвоём шли, вот бабушка Анна была там тоже, та вот до Сатарино дошла, а эта:
– Я, – гыт, – отдохну, потом приду.
Она осталась, и тут замёрзла. Не дошла она, она уже обессилила.
Об отцовской гимнастёрке: «Продал, да корову купил».
...Отец в гимнастёрке приехал, дак он пошёл продавать :
– Хоть корову, – гыт, – купим.
Пароход пришёл, он продал эту гимнастёрку за 40, чё ли, рублей. Продал, да корову купил. Мама доит корову, мы радёшеньки, что молоко будет. Ну, всё же с коровой! Дак мы корову-то не одне купили, нам одним-то не купить было, а с Корняковым Иваном. Серёжка Корняков, это Иван был, Семёнович, его отец, он тоже с нашей деревни. Отец с ним договорился – Давайте, вы 20 рублей, да я 20 – корову купим. Вместе корову купили, вместе держали – оне сутки, мы сутки.
А когда оклемались немножко, это было в 34-м году, осенью-то <отец> в Кунинск пошёл и у хантов корову купил, опять же вместе они купили. И вот по корове стали держать. Но приплод от своего скота нужно было обязательно сдавать в колхоз. Когда телёнок появился, мы его закололи, потому что есть нечего было, и отца за это посадили в каталажку, месяца три, что ли он там сидел.
О местных: «Оне нас не уважали».
...По первости-то нас колонками звали здесь. Даже вот когда идёшь в Сытомино – они в нас чем-нибудь да бросают, то песком, то палочками какими-нибудь:
– Колонки, заходили сюда, зачем идёте?
А мы в магазин идём туда, там же магазин стоял. Нам в Сытомино ходу никакого не было. Оне нас не уважали, не любили, здешние. Мы были молоденьки, так чё:
– Ну, пускай ругаются...
А в эти годы-то в гости ходили друг к дружке. Стёпа меня тоже звала, Кошелева, Геннадия-то мать, также Фрося Кошкарова, да много, вот Трифонова, Третьякова была, Таська, эти все уже знакомились, как подруги, все свои будто. Оне уж нас не браковали ничем. Ефремов у нас и в гостях был, Маркел, в гости приходили с Марией. Я ему как-то высказывала:
– Вот, колонки-то теперь тебя угощают!
О местных: «У них же не было запасу никакого».
...Оне дивовалися над нами – у нас тут, как лето подойдёт, – дров готовишь, готовишь, сушишь. Это поленницы такие нарубят! Мужики-то были ещё маленько в моготе, хоть голодны, а готовят к зиме-то. А у их – как с плеч, так и в печь. Оне сразу в лес идут – тащут жердинку какую-нибудь, сухую, с болота, и ширкают, вечером-то слыхать там, пилят. Местные всё так вот! У нас отец всё говорил:
– Ну, заиграли в гармошку! Это, – гыт, – местные пилят, не перестают.
У их же не было запасу никакого. А потом оне нагляделись, как мы жили здесь, мы, что дома у нас запасы были, всё время с дровами, у отца, и так же он здесь. Хоть он был и голодный, а всё равно готовил всё это к зиме.
...Сперва-то, приехали, – песок был. У нас картошка не росла. Это первы годы, в 32-м, так. Назмить <удобрять> нечем было. Песок, песок... Чё там – ничё не растёт, бисер один только родился. Я вот помню – выдернешь – там один бисер.
О Нижней пристани: «Она больше была, чем Сытомино-то».
...Нижняя пристань, мы приехали когда, она была, а потом её не стало, её снесло. Она больше была, чем Сытомино-то. Там больница стояла тогда, у меня мама там лежала. Вот счас за рыбзаводом, там протока-то эта большуща сделалась, широка – она же ручеёк была, я перешагну этот ручеёк, и к маме туда, на Нижнюю пристань. Она цингой болела и малярией. Тогда у нас цинга здесь была у многих. Малярией болели, я тоже болела этой болезнью, на рыбалке была и меня там затрясало. Как сейчас помню – то морозит, то опять жар сделатся.
О школе: «И так я не учёна осталась».
...Я как приехала сюда – отец меня хотел направить в школу учиться, в первый год, – Давай в школу, Нюрашка, тебя направим, буду хлопотать... Барак этот, дом-то был, – в той половине 1-й класс, а в этой 2-й. Тока 2 класса было. Я уж переросток, меня не взяли из-за этого в школу. И так я не учёна осталась... Меня направили в ликбез учиться, а чё толку-то было?! Я всего только 2 раза была – с осени вот, до дороги-то, раз, два схожу в школу, а потом на лесозаготовки.
«…по 6, по 7 человек умирало за день».
... Я на рыбалке была... Любякин, дядя Миша был, он приезжает на катере и заходит в барак, на Горном <это не посёлок, а протока> я была тогда. Приезжает и говорит:
– Нюрашка, ты домой не едешь, не просишься?
Я говорю:
– А чё домой поеду?
– Дак отец у тебя умер... Там много у нас умерло, – говорит.
Это весной-то. Он давай считать – Ордин умер, Ордина умерла, Лянки Котовой мать померла, Лянка-то со мной там же рыбачила. Решетников был, тоже переселенцы, он тоже умер, много молоденьких, ребятишек там примерло много. Это всё с голоду. Он стал пересчитывать, пересчитывать, ну, человек, наверно 11, 12 ли умерло, это за весновку там. В 34-м это примерло столько народу. Тогда много умирало, по 6, по 7 человек умирало за день...
Отец умер с голоду. 5 лет тут у нас голод всё был. Он простыл, всё к одному – от голода и от мороза. И мы вот осталися одни. Мама у нас, Иван, я, Маруся, Гошка, он у нас в 32-м родился, Георгий-то, здесь родился уж он. Так и жили, мотались всё время, долго мучились.
О кладбищах: «…там тоже могилы были».
...У нас отец на тех могилах похоронен, у больницы-то. А вот мальчишка-то у нас – тот в Сытоминой был похоронен. Тут рыбкооп, а тут могилки были. Тут магазин, сельмаг стоял, а у нас он вот здесь похоронен был. Счас уж там заровнялось – ни могил, ничё нету. Сходишь, дак... Тут погреб рыбкооп копал, так попадали на могилы. Это я уж помню. И там вот много досок выкапывали, гробов-то этих... Конечно, не очень-то хорошо это всё было... Придумали, и давай тута копать. Ну к чему вот это?.. Около больницы тоже копали, тоже находили, даже вот черепы выкапывали... Так уж могли бы где-то, или куда-то в сторону. Вот там тоже могилы были.
О Сосновке: «Там кресты стояли, много-много».
...Вот тут, на Ямском-то, – они ближе к деревне сюда, оне ещё тут меняли картошку, ходили. А вот на Сосновом, на Сухом – там уж люди поумирали, там опухлые ходили, все как есть. Вот придут который раз в деревню сюда к нам, мы-то тут едва-едва ходили, а те-то уж вовсе умирали там сплошь да рядом. Там же сор большой. Куды пойдёшь? Высадили ведь без лодки, ничё ведь не было. Не знаю, как только люди выжили, которые.
...В Сосновке я тоже была. Андрей Иваныч был, Мальчихин, мы с им там рыбачили. Там уж никого не было в 40-х годах. Она так стояла пустая, и дома хороши ещё стояли. А мы жили – Косых Аксенья была, в ихнем доме, он у самых могил. Так вот дом стоит, а тут могилы. И я одна в этой избушке две ночи ночевала. Вот я тут побоялась этих покойников! Там кресты стояли, много-много. Большое уж кладбище было, так туда всё протянулося – кладбище, кладбище, кругом домов, всё туда, всё протянулося.
О Сухом: «Букина Шура там тоже была».
...Тогда ездили с Ямского на Сухой, оне там смолу гнали, и какой-то у их там был скипидар. Это были ямские работники, вот Букина Шура там тоже была. Пни смоляные рубили, варили оне вот этот скипидар, там у них какой-то завод был. Мы там рыбачили, там курья была, напротив как раз Сухого-то. А жители уж не жили, там их не было. Там много умирало людей тоже, с голоду умирали.
«Рыбацкий был, посёлок».
...Счас вот Тимофей Егоров рассказыват, в Ляминой-то, у них там какой-то Рыбацкий был, посёлок.
– Там тоже, – гыт, – все примерли, почти никого там не осталось. Тоже – лодки нет, выехать не на чем. Куды, где тут чё? А в Лямино, там Песчановские ходили, тоже там обменивали, тоже голодовали все.
О лесоповале: «Нюру Биболову-то, убило её».
...А меня в 30-то уж 5-м году на лесозаготовки в Горшково отправили. Я чё ещё – 18, наверно, годов было. А на валке нас никто не учил, надо же было учить нас. У нас одну убило там, Нюрку Биболову, я вот счас как помню, Нюру Биболову-то, убило её... Не знали мы ничё, валить как лес, у нас её там лесиной придавило...
О лесоповале: «Счас вот даже у меня тут зубья эти видно».
...Ушибало тоже одну девку у нас, тоже наша сытоминская она была, Захарова Маруська. А меня тоже один раз – валили лес мы с Шурой Банных, Осипа Банного жена, она тут-то жена была, а тогда-то девкой. И вот с ей пилим, тогда же пилили вручную всё, лесину валим, а она у нас не туда падат, а сюда, по ветру её поклонило. А снег-то глубокий, вышагнуть не можешь. Она говорит:
– Нюська, у нас лесина чё-то не падат туда, наверно сюда падёт, в эту сторону перевернёт.
Я говорю:
– Шура, давай как-нибудь пилу-то вытащим, то ведь у нас её переломить может.
Мы её гнули, гнули, палкой там, стежком, пилу-то выдернули. Глядим – она сюда уже направилась у нас, лесина. А густой лес такой был, я счас помню. Она гыт:
– Давай, беги туда, в ту сторону.
А я пилу в руки, тащу её, думаю – брошу в снег – мы не найдём её. Лесина-то сюда, на меня повалилася, тихо так, сучьев много, задеват там этот лес-то весь. Она кричит мне:
– Беги! Беги! Беги! Дальше беги! Тебя счас заденет лесина!..
Она пала возле меня, сучьями меня задела и мою пилу, я пилу-то тащила, и она мне вот это место резанула. Счас вот даже у меня тут зубья эти видно. Я сяла на снегу и сижу – слава Бог, думаю, – жива, не ударила меня ни сучком, ничё. Которые сучками ударяют, одну там девку у нас тоже ушибло, голову ей сучьями-то, но как-то тоже вылечили, видать не шибко серьёзно было. Ну, я сяла, сижу, Шурка ко мне бежит и тут две пары ещё у нас рядом были, и те бегут:
– Нюська, ты жива, нет?
Меня Нюська звали всё. Я говорю:
– Да живая вроде, сижу.
Когда встала – у меня на снегу-то кровь. Мне, сквозь брюки-то, а брюки-то были не толсты, там в стежоных не находишь, у меня протекла кровь-то, тут воткнулась пила-то. Оне сразу:
– Айда, вон возчики-то поехали, так поезжай домой.
Медик там у нас, на участке-то, был. Я сяла, поехала. Приехала, ну, чё она тут – чё-то помазала-помазала, и всё прошло у меня. Опять назавтра же поехала туда, в лес.
О лесоповале: «А там нас кормили только кашей».
...У нас были бараки. Столовая была, вот Вася Шмурыгин, у него жена Тина, она работала там в столовой. А там нас кормили только кашей одной, и то, каша-то, вот свиней кормили мы чем, мелка-то сечка, доброй-то не было крупы, а только эта.
...Когда девку-то задавило – нас сняли с валки. Если мы шишки наберём 5 килограмм, значит, мы получим 600 грамм хлеба. С лиственницы вот. На семена, видать. Нас заставили. А она в снегу, вальщики валят, потом снегом завалит – мы найти-то её не можем. А если не соберём – мы 300 грамм только хлеба получим, ржаного, только такой кусочек вот придётся, и всё. Мы его толи утром съедим, толи вечером. Которы брали с собой, съедали, а там каши, придём, дак одной только поедим.
...Керосина не было. Печку затопим – починям рукавички. День-то проработашь, изорвёшь их, потом подсушишь немножко, да опять починять начнёшь.
...Много надо было лесу, планы большие были. Плотили, плотами по Лямино выводили на сор, и тут на Обь. Это было до войны ещё, в 37-м году.
О муже: «Забрали за гармошку клубную».
Вышла замуж в Тундрино, Высокий Мыс-то вот. В 37-м году, уж мы стали досыта хлеб исть, и все радёшеньки были. Поехал на лесозаготовки, он гармонист был, гармошку выпросил в клубе. А потом приезжает, счас заведующий клубом, тогда избач был:
– Василий, давай гармошку.
Он говорит:
– Да ты чё, с ума сошёл, ты такой же наш брат, ты тоже бывал в леспромхозе, знаешь, как достаётся тут, и невесело нам, без гармошки веселья нет. Девчонки...
И гармошку не дал он. И как-то он его обозвал, сматерил. Мы прожили зиму, а весной я к нему поехала, и его посадили... только 5 месяцев с ним жила – его посадили по 58-й. Забрали за гармошку клубную... Так и неизвестно, не дождалась. Больше я не видела его. Пристрелили где-то.
...Да каки враги-то?! Вот мой-то – какой он враг был?! Я не знаю даже – за что вот так? Молоденький парень. Тоже ссыльный был, Василий, а если бы не был – нам не разрешали за здешних. Сахалинский взял нашу ямскую девку – её отобрали, не дали жениться. А если за ссыльного – так вот иди, ссыльный за ссыльного. Я за ссыльного вышла, он тоже был из Каменск-Уральска, от нас за 40 километров жил. Парень хороший был, ну вот не дали жить, разлучили нас, так всю жизнь я тоже моталась.
«…перед войной-то – стали плохо жить тоже».
...Я потом к маме уехала, в Сытомино, там всю жизнь и прожила.
...А потом оклемалися, вроде как лучше нам стало, 37-й, 38-й уж год. С рыбалки приезжаем, все радёшеньки, что счас нам дадут отдых какой-то. Рыбачить стали и рыбу хорошую – язя давали, щуку, ну, всё-таки... А тут война опять.
Вот перед войной-то опять уже норма началася – 600 грамм стали давать. А я-то уж на рыбалке всё была. Где-то мы одни, дак рыбы сварим больше, а где с начальником, дак тоже не давал нам исть. Вот перед войной-то – стали плохо жить тоже. А кто дома жил – 300 грамм давать стали, вот мама, у нас там оне оставались, ребятишки все, – по 300 грамм только получали хлеба. А Иван всё только и говорил:
– Мама, вот так бы сказали, что если мешок муки принесёшь из лесу, дак значит твой будет. Я всё равно бы притащил на себе как-нибудь!
А кого ещё он был тогда у нас – невеликий, восьми лет сюда приехал.
«…пропастину ели, это в войну было, 41-й год».
Пропастину ели тоже. 41-й год, сена-то не было, никто не накосил. Весной-то поехали на рыбалку, а у нас кони-то голодные, оне не идут, в забереге-то не может выехать, заберега была большая. Оне тут и пропали у нас, две лошади. Мы с Иваном приехали на заимку, нас посылали там дрова резать. Ну и сказали, что кони там лежат. Видать – вороны летают, оне уж клевали их там. У нас тут Яков Милёхин был, ещё там кто-то сено возил, много их было. Оне:
– Айда, Ванька, нарубим мяса этого, хоть варить.
Варить нечего было. Пошли, эту пропастину-то нарубили, притащили. Вот мы давай варить, и довариться не можем – оне же голодны были, все синёхоньки, варить-то их не доваришься. Но ели тоже, вот эту пропастину ели, это в войну было, 41-й год.
О половодье: «…всё ведь заливало».
...У нас же море было, всё ведь заливало, даже Зарям весь. Вот только где вышка стоит – это было высоко место, да вот где мы на берегу жили – тут не заливало. А низ, где Кочуровы жили, там прямо до самого края, все огороды заливало, всё. Это сорок первый год. И там завалины делали, загораживали, мы приезжаем с рыбалки – заставляют – Караульте, чтоб где не прорвало, чтобы в деревню вода не пошла. Ну, где-то прорвёт. С той стороны тоже заливало, с речек. Така вот жизнь была.
...Ой! Как счас вспомнишь – это всё страшно было. А тут и война – так мучились...
О работе: «…у меня детей не было – меня везде».
Меня всё провожали, у меня детей не было – меня везде. Курочкин у нас был, председатель-то, куда вот только ни надо – меня первую уж, где рыба не ловится – меня туда толкают. А ведь где-то она ловится! Там Берёзова протока у нас по Большой протоке есть, меня туда по 2 года провожали. Мы там план не можем выполнить никак. Дядя Коля Перевалов с нами, у нас там девки всё в войну-то были, а он там как старик с нами, бригадиром. Мы такие духовы ставили всё время! Ну, попадалось, но мало – план не могли даже в другой раз выполнить. А план не выполнишь – и не заработашь ничё.
«А если не хочешь – иди на войну».
На лесозаготовки меня первую. Юлия Адамовна была, Витьки Сабянина мать, вот она тоже, куда бы только ни послать – её туда. Облигации она тоже много платила, у ней тогда детей не было ещё. Если семейный, дак с тех меньше брали облигации, а мы были бессемейные. Мама у меня уж работала, Иван стал работать, а Гошка-то в войну только начал, в кузнице маленько стал работать.
...Говорю:
– Афанасий Степаныч, ну почему так – на рыбоугодье на последнее меня провожаете, облигации мне первой налаживаете?
А он гыт:
– У тебя семьи нет, детей нет, некого кормить, а сама себя прокормишь. А если не хочешь – иди на войну, иди, мы проводим. (Видишь, как нас стращали). Или на трудовой фронт. Вот и всё.
«…всё как в тюрьме – никуды не вылезешь».
...У нас ребят забрали когда – нас от комендатуры освободили. Когда войны не было, и были ребята дома – нас даже в Сургут не отпускали без справки. А потом-то стали отпущать безо всякого, мы освободились, как таки же люди стали, вольные. А то всё под комендатурой, всё как в тюрьме – никуды не вылезешь из дома, уже из Сытомино никуда.
О 58-й статье: «…человек 10 отсюда в 42-м году забрали».
...У нас ещё в войну-то брали мужиков сколько – Шихов, Дашин, Сидоров, Тарасов был, вот эти старики. Оне сразу же где-то, наверно, с голоду уж, или убили... А вот за что тоже – чёрт его знат. Какая власть была – не понимаю. Здесь вот уж, в 42-м, зачем ссылать стариков? Вот немцы были эти, Банных Алексея, человек 10 отсюда в 42-м году забрали и увезли, и тоже с концом... Куды вот их девали? Гинс, немец, тоже сосланы здесь были, вот этого старика, он пожилой уж был – тоже забрали по 58-й, одна старушка оставалася тут. Немка была у нас учительница, Марта Яковлевна, у ей было 2 парня и племянница жила у ей. Она, бедная, оставила их, а оне были небольшие, вот таконьки, два парнишки, девку Кларой звали. Оне голодовали, сильно голодовали. Счас один-то, я уж после услышала, – сюда приезжал парень, а один как-то попал в Тобольск, он там и умер. Я знала хорошо этих парней. А эту Марту Яковлевну – её очень даже хвалили все, по-немецки она учила, и так хорошо она учила, така хороша учительница была. Вот за что тоже её, бедную? Она пожилая уж была женщина... Ой!
...Вот тётя Лота была, Краутер, Эрихова мать, она тоже:
– Мы, – гыт, – ничё не знали. Забрали нас и проводили сюда, не знам даже за чё.
О калмыках: «…чай солёный пили».
...Калмыки в 42-м сюда приехали, к нам их сразу на рыбалку проводили. Приехали три парня – Ангард, Эрих и ещё какой-то. Оне тоже, бедные, тут пожили тяжело, сперва-то. Мы-то голодные были, а оне приехали – им только чай, чай надо, густой чай оне пили хорошо. У нас одна калмычка, с нами рыбачила тоже, Даша ли Наташа ли она, так она всё рассказывала:
– Мы там шибко хорошо жили, чай солёный пили, хороший такой, густой. Всё хорошо было у нас, а вот здесь – голод.
Оне с помоек собирали, кожуру вот картовну кто-то выбросит, а оне собирали, варили и ели её.
О ссыльных: «А потом заставили воевать».
...Ребят у нас на войну, вон, смотри-ка, скоко взяли. Вот Ивана у нас взяли. А голодовал, а кого защищать поехал? Голод был, гольный голод. Застал ещё и войны-то тут, первый-то год, его в 42-м ведь брали, наших-то, переселенцев, он и тут голоду принимал, в 30-е годы тоже голод принимал 5 лет. А потом заставили воевать. Вот я всё время говорю:
– Как это воевать-то заставили их, что они за голод пошли только воевать? Голодовали-голодовали – и Родину защищать поехали!
Я всё время тут как-то дивилась.
О полячке: «У меня мужик тоже туда ушёл, к немцам».
...Каки-то были у нас полячки, поляки приезжали. Даже у нас оне жили, им негде было жить – мама пустила. Вот эти полячки – мать у неё, да двое ребятишек, даже фамиль знаю – Майко была, Нюрой звали её. Она работала в рыбучастке, а мать с ребятишками сидела. Но оне не долго. Когда нашего Ивана брали, брата, она наказывала:
– Ты переходи туды, к немцам, тут не будь. Тебе такая жизнь – чё, хороша тут, что ли, у вас? Вон как плохо вам жить. Ты, Иван, переходи туды, переходи к немцам, не приезжай домой сюда обратно, не приходи.
Он говорит:
– Я сам знаю, без тебя, там как нам укажут, – он так ей всё отвечал.
– У меня мужик тоже туда ушёл, к немцам.
Он к немцам, а её сюда сослали. Вот так, видать, она приехала. Потом их отпустили тоже, поляков.
О брате: «…так и погинул где-то Иван наш».
...Вот приехал Кузя Шихов, пришёл домой весь израненный, в голову много раз раненый был он, у него всё шрамы на голове-то были, ямки каки-то. Он рассказывал про нашего Ивана, про брата-то, что где-то оне вместе были в одном батальоне, что ли, а части-то разны были.
– Оне, – гыт, – туда идут, а мы сюда. Мы с им не говорим, а только так вот – узнам друг дружку, рукой помашем, и всё, шибко говорить не приходилось на войне там. Потом, – говорит, – Иван от меня отшатился, его в этой части не стало, видно отправили в другое место. Он, – гыт, – наверно в Топком болоте утонул. Их немцы загнали в Топкое болото. Их там много-много было... Топко болото там есть, такое, что зайдёшь, и сразу тянет, тянет тебя и утянет.
У нас не стало писем, мы скоко писали туда, нам ответ только дают: «без вести пропавший», «без вести пропавший». И всё, нет и нет. И не знам даже, где находится он, Бог его знат. Поревели, поревели, не знам куды писать больше. Вот так и погинул где-то Иван наш.
О Решетникове и Качалкове: «…их эшелон разбили весь».
Решетников Иван так же погинул, тоже без вести пропавший. Качалков был у нас, Василий, тоже гармонист был, он написал своей жене: «Мы на Калининском фронте вместе с Решетниковым были, а потом нас направили под Сталинград. Если будем живые – мы напишем письма, а если не будем живые – то не ждите нас, не будут письма». Я уж после услышала, что их эшелон разбили весь. Даша приезжала, рассказывала, его жена-то, Качалкова:
– Оне погинули.
И Василий у меня, тоже от него ничё не стало. Мать-то всё время писала, сестра писала у него, и тоже ничё не было. Погинули где-то там же, видать, наши ребята.
Об иконах и крестах: «Мы уж не крещены как будто».
...Шукшин Иван поехал, тоже знашь его, Иван Павлович... После войны с ним тут разговаривали, он говорит:
– Мне мама давала вот таку иконочку, небольша иконка такая, какой-то Спаситель был. Поехал на войну – я взял эту иконку. Дак вот Бог-то, – гыт, – меня сохранил всё-таки.
Вот у них как-то иконка у матери очутилась, это из дома же она привозила, видать. А у нас Иван поехал – у нас ничего не было, никакой иконки, никакого креста. Вот так бы, если признавать, – может его бы сохранил Бог, может чё. Не знаю даже.
...А нам же не давали. Перекрестись-ка на рыбалке! Тебя просмеют, скажут:
– Богомолка нашлася!
Тебя же ругать, смеяться над тобой будут. Мы уж не крещены как будто, Бога не признавали никакого. Вот сейчас, видишь, – крестик стала носить, а то мы не знали даже
креста. Кто, откуда крест-то даст нам? У нас не было ни церкви, ни крестов.
На лесозаготовки: «…в Сургут – тоже… пешком».
...Я в войну-то все 5 лет на лесозаготовках была. Лам Паур, Чёрна речка... Счас вот где порт – тут тоже я 2 года была, тут же лес был, и у нас тут валка, а потом аэропорт сделали тут, выкорчевали всё. В Ореховом была до войны, в 35-м году. Это у меня 6 лет... А ещё где-то... от Тундрино 15 километров, я там была ещё. Была я в Чеускином в войну... на вывозке всё время.
Курочкин вот на Тамкатку приезжает, если по зиме едем мы, в октябре уж, он приезжает и сразу список на стол ложит. А я взглянула на списки – я уже первая, моя фамиль-то была Бойнова. Я опять на лесозаготовки поспела. А тут напишет: «Забирай Серка <коня> своёго...». Я года 3 на ём возила, как не 4. «...Забирай своёго Серка и езжай на лесозаготовки»... На лесозаготовки всю дорогу идёшь пешком, даже в Орехово пешком, в Сургут – тоже всё пешком. Багаж, еду везёшь...
44-й год: «…всё похоронки, похоронки идут».
...А ведь раньше морозы здесь сильные были. Всё время – 40, 50. Я рыбачила, вот Ершова-то речка, знашь тоже её, меня туда провожали раза 2. И такие уж делаются морозы! Вот в 44-м году... в 44-м году у нас тогда много поубивали наших-то ребят – всё похоронки, похоронки идут, а потом без вести всё погибшие где-то... Казак Настасья, мы с ней рыбачили там – она рёвом ревёт, по лесу вот идём с рыбоугодья, она ревёт – получила похоронку от Николая, от мужа. Тогда вот было 40 градусов, помню, 51, 52, это в 44-м году.
О работе: «…там старики только были».
...А мужиков-то – только старики, вот у нас Василий Шмурыгин был, да Аркадий Шмурыгин, Петро Шмурыгин. А таких всех забирали, там старики только были. Вот Кочуров был, старик, Собянин – те уж вовсе не могут. Дедка Мухлынин – ему уж 90 лет было, на сотом году он умер у нас, ну, вот такой здоровый старик, всё время был на замётке сена.
«2 раза в году только домой приезжашь».
...Мне этого так больше всех досталось. Мама-то тоже поворочала, она кирпичи делала для колхоза, была телятницей, за свиньями ходила, тоже ведь всё было. А я-то дома не жила – 25 лет на рыбалке. Я как уехала с отцом, так мало и была тут. Приедешь ненадолго. Весной меня забирают, а осенью приезжаю, 2 раза в году только домой приезжашь. И всё на рыбоугодья далеко отправляли. Вот такая жизнь была.
За фитилями: «…так пропали б в заберегах-то».
А самое тяжёлое – так военное время. Один раз кто-то наставил фитили в Варовинке, а меня заставил Курочкин:
– Айда, Нюра, езжай, фитили снимай.
Это весной, последние пути уже были. Я поехала на лошади, забереги уже большие были. А Варовинок уже почти что шёл. Я заберегу переплыла и ехала по кромке, по берегу ехала всё. В воде уж стояла, как раз рыбы дополнище попало – щуки всё такие, хорошая рыба. Я эту рыбу всю собрала, давай фитили снимать. Фитили не повезла домой, там у нас сарайчики были, там их повешашь, там они остаются. Тогда же не воровали.
Допоздна доработала. Вижу, что котелок там есть, думаю – счас сварю! Щук-то принесла, на стол положила. Маленько приморозило их, потом оне растаяли, ожили. Лошадь напоила, накормила уже, фитили повешала, всё уж приготовила. Думаю – поем, потом видно будет, утром пораньше поеду, по приморозу. Осталася, и рыбу-то положила, она у меня, видать, хлопать-то начала, а тёмно, в избушке ничё не видно. Я думаю – кто-то под нарами там, до меня кто-то залез... А рыба упала на пол, да хлопат, хлопат хвостом-то! Я испугалася, думаю – нет, варить не буду, счас вот посижу у печки, погреюсь, посушу портянки. Мокро всё стало. Печка затоплена была. Так вот прижалась, немножко вздремнула. Боюсь... А утром-то хватилась – у меня щуки-то на полу! Две щурогайки хлопают! Так я и не поела ничё, скорей лошадь запрягла и давай ехать.
А ехать-то чё – только по кромке едешь, по осенникам, осенцы называются оне. А там уже идёт вода по Воровинку по всему. Я до Омульки-то доехала – надо пересекать, а по Омульке уже вода кругом. Думаю – Господи, как ехать? Лошадь идёт – буль-буль, буль-буль, всё водой и водой... Это мне уже досталася два раз така трудность, не два, а три. Ещё переезжали тут эту, Шестакову, с лесозаготовок, тоже так же трудно досталось мне... И всё-таки Омульку эту я перевалила, и там... там, со льда-то, лучше как-то – сразу знашь, что уж на берег лошадь выйдет, а это-то на лёд. Она ведь царапается, царапается, на лёд-то не может вылезти. А я сижу – ведь не вылезешь ни куды. Ну, всё-таки, на лёд она выцарапалась, кони тогда ещё добрые были у нас. Это в 44-м году, в 43-м ли, вот так... На заимку зашли, накормили лошадь, телятницам рыбы надавала, на Устье, ага... Опять же надо тут заберегу и там заберегу переплывать. По льду-то я еду – ладно, хоть там вода и булькат, но как-то не боялась нигде. Вода так вода... забереги переплывать. Ладно – лошадь добра, так она выскочит, а если пропастина-то вот, так пропали б в заберегах-то...
О складах: «Это вот мы нарыбачивали».
...Всё-таки приехала, рыбы привезла много тогда, и сдала я её. Я тогда получила целый мешок муки за эту рыбу. 300 грамм давали на килограмм, кажется. Тогда и масло давали нам и крупы какой-то, сахар, не сахар, а конфетами давали шоколадными. Вот это я всё получила. Курочкин говорит:
– Вот видишь, боялась ехать, а всё-таки...
Я говорю:
– Страсти-то мало разве пережила я?
Им доход был, колхозу-то, они какие-то проценты с нас брали. У них, знаешь, было в складу сколько муки! Это вот мы нарыбачивали.
О духовых: «…половину реки загородишь».
...В Сатарино я тоже рыбачила в войну, в 43-м году мы там духовой ставили. А духовой – это на протоку, загораживали её, как фитиль он, только большущий. Стень така длинна, и от берега до берега, а тут-то как фитиль, такая мотня длинная – это духовой называли. Вот туда рыба заходит. Подъедешь, отсюда возьмёшь, и в лодку вытрясашь рыбу. Рыбы много ловилось. Зимой тоже таки духовы ставили – половину реки загородишь.
«Война кончилась… а мы ничё не знам».
...Гора Полудённая, там протока, Горная называтся. Мы неводом уже закончили, это называтся – весновка закончилась. Рыба по сорам пошла, она уже по протоке не идёт, – нас отправляют по сеткам уже, сети ставить. Мы на Совкунинск поехали. Совкунинские острова знаешь? На большой протоке. Вот. Два острова таких, ореховые. Аркадий Михайлович был, Шмурыгин, он нас проводил туда. Мы с Андрей Иванычем поехали. Наталья поехала, Маруся Кочурова, Сизикова Наталья, Рябухина, я, поехали мы по сетям.
Едем, а из Каинской-то выходит на Большу протоку катер, и народ стоит, много народу. Мы говорим:
– Чё-то все на ногах стоят.
Выезжаем. А оне нам машут:
– Остановитесь, Остановитесь! На берег заезжайте!
Мы радёшеньки – может нам хлеб привезли!
Мы к берегу-то подъехали, оне вылазят, начальство всё, Курочкин тоже и животновод Иван Михалыч, и ещё много, с Сургута каки-то приехали. Вылезают и говорят:
– Девчата, война ведь кончилась!
Война кончилась давно уже, месяц как она кончилась, а мы ничё не знам.
У нас Наташка Сизикова затанцевала, заплясала:
– Ой-ёй! У меня хоть братья-то приедут, ой, братья приедут!
У ей два брата: Васька и Колька, оне на войне были. Она получила тут письма, и уж читала, оне подали письма. А у меня уж было: «без вести пропавший», мой брат. Я про мужа тоже ничё не знаю, тоже без вести пропавший. Я не радуюсь, я реву стою.
А эта Наташка у нас пляшет, радёшенька, письма получила:
– Вот, ребята живы остались!
Да на последке-то скоко ещё убивали, у ней раньше ж написаны, ещё при войне, письма-то... А ещё ведь у нас там была одна, Володина Наташа. Та тоже радуется – тоже у ней Володя письмо посылал. А его убили уж потом. А тут-то она, вроде, обрадовалась, да говорит:
– Кто его знат, может не живой, может ещё... а я радуюсь.
А его уж не было живого. Я говорю:
– А мне что в войну работа такая, что и после войны будет.
Знаю, что мне уж облегчения ниоткуда не будет.
Вот так поплакали, хлеб получили тут, и поехали опять на своё рыбоугодье, поехали рыбачить. А они дальше поехали, начальство-то всё. Там нас по Большой протоке 7 бригад было, по 4 человека в бригаде, в которых по 6.
О рыбалке: «…а мы ведь всё на лямках таскали».
...На Тамкатке, там и огни счас, и машины вытягают, а мы ведь всё на лямках таскали. Невод закидывали тоже сами, счас вот катер, а мы ведь всё на гребях пласталися. Неводники большущие такие, невод – 700 сажень, стрежевой. Счас ведь нет неводников таких, счас на баржу набирают невод-то, и катер водит их. У их так и спускатся, а ведь мы сами бросали култышки-то эти, невод-то сами сбрасывали, верхнюю и нижнюю. Это нам доставалось всё.
О прорезях.
...Рыбу в прорезь сразу. Такой же плашкоут, только по бокам вырезаны щели – там ходит вода-то, как речка идёт, так и тут всё проходит, рыба-то не пропадат у нас там, в прорезях. В первы годы даже в озеро возили рыбу эту. За Тамкаткой лывинка есть, озеро како-то, – туда садили, а зимой вылавливали её. Не получилося – рыба-то подыхала, стали вот в прорези эти. 3 бригады было на Тамкатке, даже 4 бывало, по 12 человек в бригаде было нас. У каждой бригады прорезь своя, мы садим в эту прорезь, оне в туё. Потом катер приходит рыбзаводовский, плашкоут подведёт, и тут сразу черпашь <рыбу>, взвешиваешь, и туда <в плашкоут> сваливают.
О переработке рыбы.
Рыбу пластали, сами обрабатывали. На малых неводах в варову пору одна бригада рыбачит, а одна пластат рыбу, солит. Были у нас чаны большие, оне были вкопаны в землю. На рыбалке не было лабаза, у нас там сарай только, а под сараем рыба солится.
О несчастном случае: «…льдина скатилась … и её разбило».
...Лёд надо возить в рыбзаводе – нас колхоз отдаёт туда, мы там лёд готовим. Это весной готовили на лето. Лёд возим. Там маты были наплетенные, и были кучи льда, оне закрываются матами, чтобы не таял он. А льдины-то высоко наделаны – такие горы прямо, как эти льдины навозят! Тут долбят и носят в лабаз, замораживают рыбу. Тогда рыбзавод большой был, много всего надо, и рыбы много было. У Милёхина сноху тогда ведь убило, Марина её звали, что ли, она с носилкой подошла – эта льдина скатилася, пала оттуда, сверху на неё, и её разбило.
Об одежде и обуви.
...Рыбзавод куфайку давал, стежоны брюки зимой, зимние нырики. Даже у меня сейчас есть нырики эти, головки-то. Если холод – пожалуйста – надевай носки, двое-трое портянки наверни – и ноги не замёрзнут в их никогда, оне зимние. Их не мочишь уж, если вымочишь – оне будут застывать. На лесозаготовках в их мы. В лесу тоже в них хорошо ходить было нам, в валенках мы не ходили там, потому, что ногу не согнёшь, где через лесину какую-нибудь, где чё, шагаешь. А тут хоть куда нога-то у нас, голяшки-то брезентовые, а след-то был кожаный. Под брезент-то уж наматывашь портянки.
«…на нас и болезни не было тогда».
...Всю жизнь в куфайках ходили, на лесозаготовках – в куфайках, на рыбалке – в куфайке. Как-то не мёрзли. Ведь страшны морозы были, как-то терпели. Как-то на нас и болезни не было тогда, это хорошо, что мы не болели – лечить у нас тут никаких лекарствов не было. Как-то выживали. Выжили.
...Я вот счас сижу, и ноги у меня ноют и ноют, оне же простуженные. В этих тапочках сижу, совсем не надо в них сидеть, подошвы прямо изныли. Болеют ноги-то счас, больные ноги... Всё время ноги-то стыли, зимой шибко мёрзли. С осени ещё вот – уже холода такие, а мы ходим в броднях ещё, в летних, а в летних холодно было. Вот тут-то ноги, я помню, сильно мёрзли. Сетки ставили по зиме – ноги мёрзли очень даже.
Случай на рыбалке: «Видно сердце… остановилось».
А руки как мёрзли! Ой!.. У нас там Бабкин раньше рыбачил, и так Бабкинску протоку прозвали, это тоже на Большой протоке. Там Берёзова, тут Бабкина, там много проточек этих. В этой Бабкинской протоке сети ставили мы с Женей Шишкиной. Это весной. Всё ведь намудрялись, ну я-то видала у мужчин, – он вот пешнёй долбит, колышек туда воткнёт... И чтобы льдом её не утащило, под низ её мы ставим, под самый. Это уж мы научились у мужиков, оне нам показывали ещё до войны, как надо сетку оглублять в воде-то. Под лёд эти сети ставим. Лёд идёт и рыба вместе со льдом. Так мы вытаскивать – насилушку эту сетку подымем на лодку, вдвоём тащим. В каждую ячейку наберётся этого чебака. Не чебак, а мохтик. А как её выпутывать?! Ведь лёд, со льдом всё это шло... руки мёрзнут, вот на этом месте <запястья> лёд застынет... Присунемся к берегу и вытаскивашь его в лодку. Сетку-то надо освобождать опять, ставить надо.
И вот мы до того с ней... я в гребях сидела, и у меня сделалось с сердцем плохо, и я упала в лодку. У меня обмороки какие-то от мороза сделалися, со мной плохо стало. Видно сердце чё-то остановилось. И немножко... отошло у меня, видать, сердце. Сижу.
– Ты, – гыт, – хоть живая?
Я говорю:
– Дак жива, я не почувствовала, что умерла.
Вот до того довыдергивала этих мохтиков-то, и с руками чё-то, видать, на сердце повлияло. Я тогда испугалась тоже, говорю – Больше мне, наверно, морозить нельзя руки. А ничё как-то. Приходилось тоже всяко.
«…чёрт нас сослал сюда».
...Эта вот рука у меня – на ей спать я не могу уже. Вот лягу – она не даёт мне спать. Толи от хандроза, толи от чего, я даже не знаю. Я уже переворачиваюсь опять, на эту сторону ложусь. Ну, счас всё уже – и руки мёрзли вон как и сами мёрзли всё время.
...У меня здесь зубы повыпадывали все, а вставлять чё-то так и не вставила. Думаю – скоро уж умирать. Вот сёдня, дак голова весь день болит, неохота даже ни чё.
...Я ж не вижу тебя, совсем не вижу. Ой, горе, как с глазами у меня плохо, дак не дай Бог.
...Говорю – чёрт нас сослал сюда.
...Вот все эти медали надавали. А чё толку-то медали?!
...Никакой помощи нету.
|
| 
|
|
