|
Семыкин Иван Акимович.
О ссылке: «Потому что он в колхоз не шёл».
...Я от матери двух месяцев остался... Отец вспоминал ту жизнь, рассказывал, что жили хозяйством своим, хлеба много растили.
...А почему сослали? Он не грамотный... Потому что он в колхоз не шёл. Не знали – что такое, как оно? Тогда же была разнарядка – все в колхоз, в годы правления сталинщины, – 100%, чтоб все были. А там лодырь на лодыре – они разве могли с ними работать, тут трудолюбивые... Ну, создали бы 2 колхоза, как здесь, вот наглядный пример – местному населению до 9-ти можно было спать, сосланные – они в 7 часов на работе. Так и там создали бы, на такой принцип пошли, – и люди бы записались, и пошли бы в колхоз. Тут нужно было разъяснить, а разъяснения никакого не было – под гребёнку. А потом, когда уже довезли до Тобольска нас, старшую дочь дяди и мою сестру – поедут дальше, а родители – вы можете возвращаться. Потому что они голодающим отдали своё зерно на посев весной. Хватились – сослали.
– А мы кого сослали?! Они нам хлеб отдали, а мы их сослали.
– Давайте возвращайтесь!
Они говорят:
– А что мы без детей будем! Если с детьми – то мы возвратимся, а раз детей от нас забирают – мы поедем, уж судьбу не будем терять, вместе.
«...Сначала в Тугаске расселили».
...Пяти лет я был привезён. Приехал из Челябинской области, это моя родина.
...Сначала в Тугаске расселили по жителям. Домов 12 была деревня. Дядюшка мой, Семыкины, Медведевы были, Туроненковы, много было из Челябинской области. На Ямском, в основном, из Челябинской области были и здесь <в Сытомино> много.
Мы жили у Иванова Степана Егоровича <в Тугаске>. Сначала, у них там была баня по белому, там отвели. Во всех домах жили люди, дядюшка жили у Загнетаевых, мы у Ивановых. Построили барак на берегу Сытомки, там потом жили, потому что ведь в тесноте, у них своя семья была большая. Но они относились очень хорошо, местное население, помогали, и до последу мы с ними в хороших отношениях, пока живые были старики.
...Такой вот эпизод был – тётя Нюра, покойница, стряпает шанежки, а я, видимо, есть хочу, но стесняюсь спросить, и она не знает. У меня текут слёзы, сами по себе. А потом дед её, свёкр, заходит и говорит:
– Чё ребёнок-то плачет? Он ведь есть хочет! Ну-ка, давай, покорми его.
Я перестал плакать, она меня, видимо, покормила. Мне уж рассказывала сестра, я-то сам не помню, вот такой случай был.
...Хотя сейчас и тяжёлое время, но как мы жили – не дай Бог никому так жить. Ведь толкли кору, кости рыбные не выбрасывали – высушат, да вот толкли, ели.
О Сосновке, Сухом и Перековке.
...В 31-й год два посёлка – Сосновый и Сухой были, по Сахалинке, за Ямским. Туда попадки-то никакой, только на лошади, вода уйдёт – и никакой транспорт не мог ходить. И вовремя, видимо, не завезли муку-то, завезли только пшённую крупу. И вот люди-то там... они почти все в земле. Которые ещё молодые самые – выжили. Потом остатки переселили в Ханты-мансийск, там, где аэропорт, называется Перековка, вот там этот посёлочек – отсюда люди, которые остались живые. Перековка – перековали людей, вроде того, что трудом, такой лозунг был.
О Сытомино.
...Сытомино было очень маленькое, деревушечка, заканчивалась вот здесь как раз <у пекарни>, и туда, не доходя школы <у техучастка>, вот было две улицы. А эта вот болотина-то, рям её, по-местному, называли, поэтому его и назвали – посёлок Зарям, два посёлка... В 32-м году уже посёлок построили, и расселили тогда людей всех из Тугаски, из Чимкино, Чимкино ж деревушка тоже была, домов 15, тогда уж всех поселили в свои квартиры... Построили свой дом, там жить стали... сами строили.
О местных: «…не умели заниматься овощами».
...Людям ни картофель, ни лук, ни капуста – ничего не завозилось, а местное население, коренное, они не умели заниматься овощами. Это только с приездом сосланных людей стали картофель садить, вырезали один глазок ростка и садили. В песок, конечно, старались навозу наложить, удобрение какое-то, так разводили картофель.
...Семян-то не было, кто писал своим, в эту же Челябинскую область, – посылали семена. И начали постепенно лук садить и всё, а то они не знали, местные жители, раз у них не сеялось ничего. Починиться надо: иголку, нитку – и не было этого-то даже, тоже оттуда всё возили, льняные нитки.
Был комплекс неполноценности, что Ваши родители сосланы?
Конечно. И до сих пор ещё чувствуется, какая-то моральная неудовлетворённость, что ли. Зачем же страдать-то? Если бы хоть в чём-то виноват был, а то... Нас так и звали – колонки. В школе-то дразнили всё время. Этот Володя... его тот сунет, другой сунет, он всё:
– Колонки, колонки!
И опять, смотришь, – нашпиговали этого Володьку! А всё равно дразнит.
«Даже в пионеры-то нас не принимали».
Надо бы сходить к сытоминской девчонке – а клуб-то разный, туда нельзя. Побегут в их клуб, сытоминский, – там не разрешают. Тем охота здесь, этот клуб-то работал хорошо, всего раз больше, – тут опять запрещают.
...Жениться запрещали, вот моя сестра, старшая, дружила, тут Столбовские были – а жениться нельзя, так и не поженились они. Потом его тоже забрали по 58-й, отца и его. Вроде комсомолец был и всё – раз! Пришли, забрали. И ни отец, ни он не пришёл.
...Даже в пионеры-то нас не принимали.
О школах.
...Школа была сначала на дальнем Заряме, в бараке там, в двухквартирном доме. Помню, что стояли столы длинные и скамейки, никаких парт там не было, по 3-4 человека сидели за этим столом. Специально отдельная школа была для спецпереселенцев, туда не пускали местных, местная школа была вот – Кудряшова Коли дом.
...А потом бросили эту петрушку – клубы соединили. Школа тоже – осталось их <сытоминских> 8, 10 ли учеников, ну, чё содержать, зачем? Стали в 33-м году эту вот школу строить <на берегу>. Только в 35-м году соединили – стала Зарямская школа, она так и называлась в годы войны, потом уж только – Сытоминская. Учились на 2 смены...
О директорах школы.
Первый директор – Мишурин Константин Васильевич. Жена у него тоже учительница была. Первый выпуск 7-го класса в той школе был, а не пускали учиться ссыльных дальше-то. Мишурин съездил в Москву и добился результата – чтоб все учащиеся поехали учиться – кто в рыбтехникум, кто в педтехникум в Тобольске, кто куда. Все они впоследствии, вот Шмурыгин учителем физики был, Поткин Николай Александрович был директором рыбозавода, в общем – крупные специалисты получились из них.
...Питтера <директор> боялись – он идёт, инвалид был, протез, остановится, а мы, как дождь, все разбежались! Взгляд у него такой был – глаза открытые, большие, боялись его взгляда почему-то! А объяснять он так мог, что 5 минут у него оставалось на общие разговоры – про рыбалку, про охоту. Он объясняет новый материал, а мы боимся сказать ему, что не поняли. Он посмотрит-посмотрит – нет, не поняли. С парты стирает и начинает снова. Математик, он и геометрию, и алгебру вёл, и физику.
Об учителях.
...Учителя были опытнейшие работники, они очень много дали всем нам. Помню Кузнецову Татьяну Константиновну, она вела литературу, русский, где-то сейчас живёт в Тюмени. Татьяны Константиновны муж был завучем, физику вёл. Погиб во время войны. Тоже боялись его, ой как боялись... Субботина Анастасия Григорьевна географию вела. Августа Платоновна Ершова... Сильные учителя были, очень сильные. Они не отпустят ребёнка, чтоб не посмотреть за ним – завязал ли он шапку, застегнулся ли он? Заботливые, требовательные, они там целыми днями и торчали!
...Было так, что если поехал учиться:
– Откуда? Из Сытомино? Зарямской школы?
Значит всё – сдаст, уже по конкурсу всегда пройдёт. Вакуева помните, нет? Эти ещё были сильнее.
О детском труде.
...Дрова готовили мы сами, как осень пришла, так накладывают – 7-8 кубометров. Один год на мой пай пришло 64 кубометра напилить. Пришла потом проверять, отец говорит:
– Вы дрова-то наложили, а вот он пришёл – надо на работу, а мне его покормить нечем.
– А сколько ты напилил?
Я говорю:
– 64 кубометра.
– Батюшки! Что, мы столько наложили?..
Это на мой пай только надо было напилить, а там ещё товарищ! Выходные как, воскресенье, – все в лесу с дровами занимаются. У кого-то может мощные родители, дак они помогали, а у меня больной был, дак какой разговор...
...Мы же учились тогда с 1-го октября. Нас всех в Сахаль отправили на покос. Тут никогда никто ведь не разговаривал. Мальчишек всех до четвертого класса – на рыбалку, в годы войны, с 4-го нас на полевые работы, на покос, на посев. Девчонки все на прополке были. Ни один ученик по деревне не ходил, только вечерами, в свободное время, а днём было очень строго с этим.
О рыбалке: «…раздетые, разутые».
...В годы войны раздетые, разутые, чё там говорить... На Тамкатке рыбачили – иней выпадет – нам след видно, а мы идёи босиком. В лодку натаскаем сена, ну, пока едем до рыбоугодья – ладно, а потом, всё равно надо в воду вылазить, неводить. Так до 1-го октября. Потом просим:
– Да хоть бы ботинки какие-нибудь!
Нету нечего. Проходным-то рыбакам давали, а нам-то нет, ученикам.
Тут директор рыбозавода был, Винник, который застрелился, его дети и то во время войны работали, и жена работала, и дети все, так же с девчонками на прополке и на рыбалке, на покосе.
О брате: «…он чувствовал, что не будет живой».
...Мы сдавали по 11-ти предметам в 7-м классе, и как раз 42-й год – повезли брата на фронт. Нам надо было в 9 начать экзамены, у нас перенесли на 10, потому что директор тоже здесь на пристани был. А брат пока в Сургуте. А нас уже отправили обруч рубить. Железа не было, делали деревянные обручи на бочки, цех специально работал от колхоза. С Мальчихиным рубили, он старший, а мы все пацаны, нужно было нарубить и стаскать на берег, чтоб увезти потом. Пароход приходит, у сестры брат спрашивает:
– А Ванюшка где?
Хотел попрощаться, он чувствовал, что не будет живой.
– А его, – говорит, – уже угнали на работу.
Дураков остров называется, за Кушниково там. Вот так всё лето до 1-го октября.
О работе: «…хотя я ученик».
...То за сеном меня просят на Тамкатку ехать, хотя я ученик. Как выходной:
– Ну, ты чё, съездишь, вот мы поедем счас бригадой за сеном?
– Ну, съездию.
Сначала уехали на Устье, там ночевали, рано чтоб накласть, и в Сытомино. И вот угадали в наледь, всё спирает, кони не могут везти никак. Вытащим только, народом подымем, – опять, снова. Выдалбливали. Бились, бились, бились, бились – так выше Быковой тут оставили воза во льду, в наледи. В 3 часа ночи только распрягли.
О колхозах.
Два колхоза здесь было – сосланные и местный. Но этот захирелый был... В Зарямском по 18-20 рублей трудодень был, а эти – рубль двадцать, да рубль сорок. Потому что там трудолюбивейший народ был. Вот – 7 часов, каланча, флаг подняли – все на работе. Женщина с куском хлеба, но бежит, чтобы она была на месте в 7 часов. Только сверху разнарядка прошла:
– Ты туда, ты туда, ты туда...
Порядок был заведён такой, не надо было напоминать людям, что вы на работе. Люди знали. Сеновозы женщины. Возили же на конях, техники никакой не было. 6-7 лошадей, морозы сильные – 40 и больше, а скота-то кормить надо, всё равно надо ехать. Ведь это уже после укрупнения, где-то в 60-х годах появились первые трактора, а то всё на конях.
«…всё это были поля».
...До войны садили и яровые, хотя результатов-то не было, а всё равно заставляли. Вот это всё, где сейчас мы с вами ходим, – всё это были поля. Это лес был, его пилили. Корчевальной машиной женщины, вага там такая, ходят, накручивают, корчевали, и потом распахивали всё это. И на Смоляном. Тут уже, конечно, появились трактора первые. Тайгу валили. Эти поля все тут на бруснике, и колхозу давали план по 30 тонн и больше брусники собирать. Всё это я помню.
О директорах колхоза.
...Первый Измоденов Павел Георгиевич был <председателем на Заряме>. После него Курочкин Афанасий Степанович, 19 лет, который вывел колхоз в передовые. Вот когда начали уже рыбоартели сливать, укрупнение прошло, тогда он... у него семья была – 12 ребятишек, как ему разрешили врачи – он уехал. Так тоже не отпускали – под комендатурой, и всё.
«…под комендатурой».
Вот и мы – лето рыбачим, едем в зиму на заготовки, нас отправляют:
– Приходите отмечаться.
А мы и не знаем, что под комендатурой мы! Мы думали, что так – живём, да и всё. Оказывается – надо было отмечаться, приедешь – встать на учёт, что приехал.
...Учиться поехать – тоже надо было разрешение, вот кончил 7 классов, председатель напишет справку, что согласен из колхоза, и комендант – тогда только поедешь учиться. А паспортов не давали нам под комендатурой.
О колхозах: «…хуже, чем крепостное право».
...В то время было так – ждал юноша, только как бы в армию, и вырваться из колхоза тогда можно. Или как-то закончить 7 классов, да поехать учиться. Вот страх какой был у людей! Служить-то сейчас не хотят, а в то время с удовольствием – что я, может, в люди выйду. Только этот способ мог выручить тебя от колхоза, от крепостного этого права. Это хуже, чем крепостное право, крепостное право – одну треть урожая ты имел право брать себе, а из колхоза уже ничего не возьмёшь.
Ведь разрешили частникам коней заводить – сколько коней появилось, овец, перед войной. Раз! Пришёл приказ – всё обратно позабрали в колхоз и остались голые – ни скота, ни лошадей, ничего.
О трудоднях и облигациях.
...Как нам говорили, так мы и думали – что мы действительно поднимали государство. Оказалось, что мы поднимали внуков да правнуков работников нашего Политбюро, они-то жили, всё имели, а мы-то ничего – отдавали и отдавали. Облигации, во время войны ведь не спрашивали – можешь ты выплатить или не можешь. Накладывают, вот на колхоз, допустим, – столько. Колхоз деньги снимает, а мы рассчитываемся. Работают, работают, палочки ставят, а в конце года нету ничего:
– Вы должны!
Вот и всё. Хотя и трудодень хороший в нашем колхозе был, и до 32-х доходил, а денег-то нет у людей. Если я 300 трудодней выработал, на 32 рубля умножить – вот мой годовой заработок... На рубль три булки хлеба можно было купить. Продукты-то, конечно, дешёвые были, и не на че было покупать.
О хлебопечении.
...Пекарни не было, стряпали сами – уж как там состряпают. Иждивенцам давали 6 килограмм на месяц муку, а рабочему 12. Это где-то до 35-го года была норма хлебная, в 35-м году свободно стало и до 39-го. 39-й – финская война началась – опять уже лимиты стали, кто купит булочку, а кто и не купит. Ночевали у магазина прямо, там ждали очередь. А потом уже сделали, когда война началась в 41-м году, – карточки, там пишут – 400 грамм, или 300 грамм – человек получит всё-таки. А то ещё так было – выпекут лимит – 100 булок, а население такое! Был и сельпо и рыбснаб. Которые рыбной промышленностью занимались – в том магазине, на Заряме, а эти здесь, в пекарне. Две пекарни тоже было, всё отдельно.
О Чуркине.
...На рыбалке было так – вот бригадир даст сколько сварить – столько и сваришь. У нас был случай в 42-м году, эвакуированный привезён был, Хомяк, а в подсадки садили <рыбу>, плашкоутов не хватало, на притони подсадок, он съездил, там муксуна взял и изжарил. Но не мог съесть всего-то, хлеба-то всего 400 грамм давали рабочему, а бригадир нашёл, Чуркин Авдей был, Андреич, и докладную, и в рыбзавод сюда эту чашку с остатками муксуна отправил. Его судить, и потом заменили трудармией.
О репрессиях.
...Ой! Не дай Бог! Родитель с детьми боялся, брат с сестрой о чём-то поговорить. Ты, придёт завтра, – будешь на воле или не будешь? Ложится спать и думает – счас постукают и заберут. Особенно взрослые люди – громадный страх у людей. Старались язык за зубами держать все. Поговорят меж собой что-то там, смотришь – уже...
Вот один раз проснулись, где-то в 37-м году, сосед, в другой половине жили, – нету. Да они хоть бы грамотные были! Каку они политику?! Он в ёлочку рисовал, расписывался в ведомости-то! Ну, доказал кто-то, может быть какое-то недовольство у него в разговоре получилось, как ли, – всё. Таких здесь собрали больше 100 человек, в Ямском 80 человек. И никто ничего не знает, где они, до сих пор, – похоронены или не похоронены?
О деде Потапове.
...Знакомый хорошо – дед Потапов, он, когда Кирова убили в 35-м году, им дали хороший ужин, он был в Кушниковой, там конюшил, двор строили наш. Ложится и говорит:
– Вот так бы всё время!
Он-то имеет в виду – что он наелся. А через 3 дня приезжают, забирают его в Ханты-мансийск, «тройка» судит:
– Ты говорил так?
Он:
– Говорил.
– А ты что, хочешь, чтоб наших руководителей партии убивали?
Он говорит:
– Да ничё я не хочу, я хочу, чтоб я наелся, чтоб вот так всё время, мне лишь бы досыта наесться.
– 10 лет. Магадан.
От звонка до звонка. Вот он единственный, сколько взяли людей, только он пришёл. Так вот он рассказывает:
– Магадан. (Там он на строительстве работал). Возят летом автомашины тёс. Летом, – гыт, – пилим чурочку 7 на 12, а когда 60 градусов мороз – тогда крыть. Что бы – летом крыть?! И, замёрз, – бах, как воробей упал, всё, готово. И та смена конвоя, у которой больше погибнет людей – та считалась стахановской, хорошей.
Ну, специально истребление было.
О конвоях и комендатуре.
...А конвои-то шли! Без конца. Как зима – так гонят и гонят и гонят. Пешком всегда гоняли, там конвой, может лошадь, две, – котомки брошены, а идут пешком все. Здесь ночуют и дальше пошли. Всё время через Сытомино.
...Здесь, в основном, комендант командовал, милиционер появился, участковый, только где-то в 47-м, в 48-м году. Первый Куйбышев Иван Сергеич был участковый. Коменданта-то больше боялись. Калмыки идут отмечаться – трясутся все, как не знаю чё.
О ссыльных в 40-е годы.
...А эта сторона, территория рыбзавода, с 42-го года начала строится. В 42-м году организовался рыбозавод. Когда навезли эвакуированных – вот эти домишки с Сухого, Соснового, они там пустовали, людей-то не осталось, их стали разбирать и перевозить сюда. Очень много привезено людей, тогда около 3-х тысяч было население Сытомино, – с Молдавии, с западной Украины, калмыков очень много было... Ой, они тяжело переживали! Не дай Бог! Они из тёплых степей, а здесь такие морозы. Много тоже скончалось людей здесь, потому что они к нашим зимним условиям не приспособлены совершенно, они скотоводы, а тут их на рыбалку. Тяжело им... Они по одному не ходили – всегда гурьбой, если идут, то 5-6 человек.
О добыче рыбы и производстве во время войны.
...И даже звено выздоравливающих было, раненые офицеры. Они рыбачили только определённое время, потом поправились – пошли дальше служить.
...Сейчас не ловят ни язя, ни щуку, в то время – вот такой чебачёк – Давай! Всё принимали. Нужно. Кормить людей. Танковый завод работал в Нижнем Тагиле, для него специально отправляли отсюда рыбу. Животноводство, полеводство было. Рыбалка – 4000 центнеров план – так оно всю войну и после войны. Сверх плана, ещё больше и больше, и скота больше и рыбодобычу увеличивали, и она не падала.
О ленинградских детях и Детских домах.
...Народ ведь был намного лучше, добрее, чем сейчас. У нас ленинградских детей было много. Они приехали сюда, говорят:
– Говорили: «Там самоеды, там людей едят». А здесь, оказывается, разговор точно такой же, как в Ленинграде. (Акцент разговора). – Мы, – говорят, – удивились, что тут такие люди-то культурные, не в городе, а хороший народ...
Они тут жили человек 20, Детдома не было, при школе жили. Они нашего возраста были, где-то в 6-м, 7-м учились тут. До 45-го года, когда Ленинград освободили. Горшкова Нина была, нашёлся отец живой, он увёз её отсюда. Все они уехали. А в Песчаном наверно до 50-х годов был ещё Детдом, в Ямском быстрее расформировался. В Сургуте был Детдом.
...Идут раненые. А я в школе, председатель говорит:
– Ванюшка, увези до Кушниково.
Сажусь, еду. Ну, я как-то повзрослей, повыше ростом был, из сверстников, и не отказывался. Раненые... Вот, запрягаешь 2-3 лошади, и везу в Кушниково, оттуда ребятишек привезу в школу.
Об учёбе: «Пешком до Сургута и обратно».
...7 классов я учился в этой школе. А 8-й в Сургутской, Белая школа, так называемая, была, и Красная, старинные купеческие дома. В районе одна десятилетняя школа была. Так вот мы по трое сидели... Но учились прекрасно.
...Зимой за ямщиком шагаешь, на каникулы домой мы приходили. Пешком до Сургута, и обратно опять. Идёшь, одежда-то какая – фуфайчонка, дак не посидишь там.
...А потом я прекратил учёбу. Не было у меня ресурсов учиться. Отец больной, матери нет...
О рыбалке.
Потом работал в колхозе, после школы сразу, был на рыбалке звеньевым. Мне 17-18 лет. 9 человек в звене было, вручную всё. В 4 часа подъём и до 12-ти. Журналы были заведёны – сколько тоней дал. Невозможно было отдыхать, днём – это Боже упаси, чтобы кто лёг. Неводы были не капроновые, это сейчас можно месяцами не вывешивать, не сушить их, в то время порыбачишь – да надо ещё вывесить его, а он 800 метров, на вешала, посушить, а потом снова... Так что для отдыха очень мало время было.
...Всё на женских плечах. У меня молодёжное комсомольское звено было, это уже 46-й, 47-й, 48-й годы. 50, 60 % женщин рыбачило. На весновку едем, если есть старушка у кого-то – дети с ней остаются, а её на полтора месяца гонят в Каинскую, везде там.
О лесоповалах.
А зима пришла, лёд встал, – мы едем на заготовки. Ведь 10000 кубометров было колхозу плана, надо было напилить и вывезти, крупные вот колхозы: наш, Высокомысовский, Сургутский, остальные поменьше, мелкие. Все 22 колхоза на лесоучастке съезжались. В то время нужен было лес – разруха. На Украину поставляли лес отсюда. Всё вручную, никаких бензопил, и на лошадке возили, никаких тракторов. Тяжелейшая работа в лесоучастке. И так до апреля месяца. Приехали, перестирали бельё, денёк-два дадут – дров поставить – и снова едешь, опять, пока весновка пройдёт... Где-то в первых числах июня огороды посадили – и на сетной лов.
О Устье.
...На Устье – там овчарни были. Как весна пришла – туда всех коров перебазировали. Они до осени, уже где-то в сентябре на Черёмуховую их переплавят, плавили же, не на неводниках возили. Тут леса – подольше пасут за Черёмуховой, там уже подобьются пастбища – сюда <в Сытомино> пригонят опять. А овцы там зиму-лето жили, жеребята, молодняк, там все... По 600 овец в колхозе было. Там <на Устье> дворов много было, барак большой стоял, ещё домик. Там и сливотделение было, старшая доярка пропускала молоко, делала масло. Ледник <для хранения сливок>, лёд заготавливали. С ребятишками тоже, все пацаны там, бегают, комаров кормят!
От комара спасения не было, ни мази, ничего?
Нет, какие мази?! Не было. Вот – мерёжку в дёгте да в жиру, вся и... на себя, на фуражку, и всё. Не было мази. В палатках только, в пологах. У кого полог есть – тот отдыхает, а у кого нет – тот мучается.
«Всё на конях».
...На заготовках все перезнобимся, лица чёрные у всех, а так-то не болели. Женщины, вот 49-й год страшно морозный был, дак они утром уже старалась не готовить ничего, посуду не мыть, иначе весь день руки мёрзнут. Тёплым не мыть, только холодным. Пешком туда идёт и обратно за возом пешком, 15 километров, через весь остров этот. По 6-7 лошадок запрягают, такие воза накладут – любо, как картиночка, нарисовать так не нарисуешь, как они научились. Всё на конях, больше 100 лошадей в колхозе запрягалось.
Ямщики ходили специально – обоз, гужтранспорт работал, договор заключат и возят. А вот Сытоминский – те почту-верёвочку возили, тоже в аренду давали коней. Почту доставляли лучше, пурга – не пурга.
О пароходах.
...В месяц раз пройдёт колёсник, буксир какой-нибудь, протянет плоты, баржи ли какие-то. Это праздник уж – когда пароход придёт. Кто-то морошку, кто-то чернику притащил продать – все к пароходу. Даже в лабазе, и то на 5 минут выпустят, разрешат подойти, посмотреть!
...А тут смотрим – пароход пристаёт, «Москва» был, на замёте там пристаёт:
– Что такое, случилось, что ли, чё?
А председатель пишет: «Дайте рыбы команде на уху, язей дайте». Записку. Надавали.
– Вы, – говорю, – подождите, мы кой-чего в буфете купим.
Пошли девчонки – ложки там купили. У них уже появились алюминиевые ложки, а здесь не было. Гребёнки, расчёски набрали... Редко ходили пароходы, почти месяц получался между рейсами.
О самолётах, рации и почте.
...А в Сургуте гидросамолёт летал, один ли, два, где речпорт – там у них была пристань. Помню – на Тамкатку первый самолёт садится, к притони подрулил, мы заглядывать в него, посмотрели:
– Ну что, на уху-то надо?
– Надо.
Я притащил 4 муксуна ему.
– Ой, хорошо!
– Мы думали, что вынужденная посадка.
– Да нет, мне интересно, чё вы притоняете...
46-й год. Да, летел на Ханты и решил сесть тут, на воду сел.
...Я помню – первая рация появилась в 41-м году, то не было рации – почта, и всё. Но аккуратно было – летом почтовые катера возили, а зимой на конях – каждые сутки газеты доставлялись. Газеты колхозы выписывали.
О кино.
...Помню в 38-м году привезли первое кино – 3 картины, звуковое. То немое, вот эту, динамо-то крутили, я сам, денег нет, дак приду, кручу и смотрю. «Аршин Малалан», «Большая жизнь», и ещё «Чапаев», однако, третья, – звуковое кино только появилось, в 38-м, 39-м году. После войны стационарную установку привезли, Качанов был, Анатолий, первый киномеханик.
О культуре и искусстве.
...Художественная самодеятельность очень развита была. Вот Сулимовой Валентины Степановны брат был избач, он такой был комик! Избачами называли их – заведующий избы-читальни. Там была библиотека большая, в этом клубе. Там ни одной субботы, воскресенья не было, чтобы не ставилась какая-то современная пьеса, физкультурные номера прекрасные, акробатические, кружки всякие работали. Мы жили на Дальнем Заряме, у нас две сестры, да брат у меня был, в другой половине трое, в общем, они – человек 11 сразу, пойдут в клуб из нашего дома – парни, девчонки. Там танцы устраивали.
Гармошка, струнный хороший был, играли на мандолине, на гитаре, на балалайке. Духовой был свой, знаю, что были трубы всякие и барабаны. Гримировочная специально там сделана. Суфлёрная была, помню, под сценой – сидит суфлёр, пьесы идут. Школы очень много пьес поставили. Приезжали Ямские к нам, наши молодые туда едут – им показывают, вот так было до войны-то. У меня сестра, старше меня, не сходила со сцены, всё время там выступала. Надо костюм кому-то искать, посылает меня:
– Иди, вот там дадут тебе гимнастёрку, я договорилась.
После войны пришёл солдат, директором клуба был – Наумов.
О Нижней Пристани и медицине.
...На Нижней Пристани ещё деревня была, её почти в ночь смыло всю – ветер северо-западный, и начал валить, валить, валить... Там первая была больница. Вот, где жил врач <дом>, вот эта была на Нижней Пристани вся и больница, там ложить-то негде было. А потом вот эту срубили <здание амбулатории>. 20 коек было. И эту вот в 35-м году сдали, закончили строительство. Был фельдшер – Шарапов Маркел Гаврилович, а до него врач был – Кочетков. Хирургического инструментария было много, аппендицит, грыжу там удаляли. Да, в Сытомино! А потом его перевели в Лемпино, этого Маркела Гавриловича.
О торговле.
...Две торгующие организации в 30-х годах было – «Интеграл Союз», вот их старая контора, и рыбснаб, который рыбучасток снабжал. В 42-м году свели в один, называться стал – рыбкооп. Это значит кооператив рыбодобывающей промышленности. Каждый же член пайщик должен быть, раз он проживает в селе, платил взнос. Ему в очередь ставили дефицит какой-то. Они на паях, эти организации. Тогда был 250 рублей пай полный, и постепенно выплачивает человек, а дивиденды от прибыли ему выплачивали каждый год. Иногда, собрание уполномоченных пайщиков идёт, скажут:
– Ну, чё там, мы по 20 или по сколько рублей? Давайте дадим на расширение производства.
Согласятся собранием – на какую-то постройку.
О Рыбкоопе.
...Я работать начал в 51-м. Тогда был Михайленко Иван Иванович. Он хозяйственный был человек, строил много, поэтому его райком партии отправил на Высокий Мыс председателем колхоза, а здесь стал Гуральник.
...Тогда райбаза работала, оттуда всё шло – мука завозилась на 500 дней, соль на 750. Мука вот в этом году пришла – мы её не трогаем, а только на будущий год будем есть.
О складах из Кушниково.
...Склады были, которые сгорели, они из Кушниково, купцов Замятиных, железом крытые. Купец, который стрежевые пески держал, вот это их были надворные постройки видимо, их купили в Рыбкооп и перевезли, тут они стояли больше полсотни лет, пока не сгорели, ещё бы, может, стояли.
«…в Рыбкооп входило 18 магазинов».
...Десятой доли сейчас нет того, что тогда было! Всё возилось на целый год. Придёт лесовоз – сразу 3-4 тысячи ящиков выгрузим. И поедаем год. На следующий опять заявку сделаем. Дак магазинов-то было 10 в Сытомино только: 3 продовольственных, хозяйственный, рыбный был, промтоварный. А в Рыбкооп входило 18 магазинов. И деревень-то было – Ямское, Сахаль, Горшково... туда – Лемпино, Рыбучасток, Соровые, Кинтус, Милясы, Совкунино... это всё относилось к нашему рыбкоопу.
О флоте Рыбкоопа.
...Флот весь был деревянный, и плавмагазин деревянный. Вытаскивают – конопатишь, смолят его. У рыбучастка тоже плашкоуты и катера все деревянные были.
А ходили сутки, полторы по кусту, потом в другой конец, потому что рыбозавод был, все рыбоугодья, вплоть до Кривого, а Кривой это за Пилюгино аж, плашкоуты наши там стояли, здешнего рыбозавода. И вниз – до Сахалей. По Салыму тоже люди стояли, это граница там была, – Лобыт-Лорн называется протока, там уже Ханты-мансийский пошёл район. А в эту сторону всё плашкоуты, рыбой занимались, здешний рыбозавод. Вот мы приходим, отовариваем их, следующее рыбоугодье обходим. Хлеб, все продукты и промтовары, все материалы возились, ткани, печенье, кондитерские.
О заготовках, переработке ягод, грибов и ореха.
...Я председателем с 66-го года по 83-й был... Деятельность была большая. Рыбкооп занимался заготовками кожевенного сырья, сбором ягод, грибов, ореха, закупкой, переработкой.
...Как начинался сбор гриба и ягод – специально выделяли «тэбээску», транспорт. Я тогда ещё зампредседателя по заготовкам был. Сажу старух, повезу на заимку или куда – знаю, где грибы. То в Яскино – наберём, сразу их приму, взвешаю. С ними делов очень много. Но знали пожилых людей, привлекал я, они и сироп варили и маринад. Наши грибы с удовольствием брал ресторан «Сургут»:
– Дайте ваших грибов.
По многу грибов заготавливали. В Сургут увозили, там заготконтора, туда сдавали.
О заготовках ягод и производстве бочек.
...А вот Горшково, когда они там селом жили, – они ягоды много сдавали. Притом они ягоду очень ценную сдавали, не так как здесь, они до времени – до инеев, никогда не брали. А уж когда спелая-спелая ягода – тогда только. Она вкусная очень тогда.
...Уже знали, как обрабатывать, заливали сахаром даже иногда, замачивали бруснику. В 60-е заготавливали клёпку, так называемую, доску <для бочек>, она колется, кедровая. Специально был цех – бочки делали сами, заливные, чтоб они не текли. Сухотарка – та потечёт. Клюква не испортится даже в ящиках, насыплют, заколотят, и всё – она не потечёт. А с брусникой осторожно надо, надо в заливные бочки. Если она даст рассол – он там будет. Ну, счас бы мешок целлофановый туда опустил, и всё... Старались, настроено это было всё, знали люди как это сделать.
О кожах, дубе и металлоломе.
Кож сколько было! Солили их, отправляли на кожевенный завод в Новосибирск, пресно-сухие в Тобольский, только один завод у нас по северу – лосина, оленина туда отправлялись.
...Мы даже дуб <кору> драли, был план – много тонн. Сушили, а потом отправляли контейнерами в Хабаровск, там дубильные вещества вырабатывали из этой коры. Всем занимались. Объёмы были большими. Металл, чёрный и цветной, собирали.
Об общепите и хлебопечении.
И хлебопечение, и столовая работала, общепит был. Мы выпекали в среднем 1200 килограмм хлеба в сутки. Если мы возили муки тогда с крупой 500 тонн на год, а в прошлый год <1997-й> 70 тонн заказывали муки, дак ясно, что объёмы упали намного, в несколько раз. А хлеб был такой, что едет председатель окрисполкома Ханты-мансийского, Григорьева, и берёт тут 1-й сорт – мешок:
– Берите, я покажу Ханты-мансийским, как надо стряпать.
Потому что здесь обыкновенная печь-то, на дровах – хлеб вкуснее, чем в электропечи.
О кондитерских изделиях.
...Кондитерские негде было печь. А народ требует. Ведь в то время белой муки не давали, по фондам только чёрная мука. Почему желудками так много людей страдает? Потому что чёрный хлеб. А кондитерские стали стряпать – люди стали брать. Это сейчас один первый сорт тут стряпается, а тогда, вы же сами помните, – и комбинированный и второй сорт и чёрный и чисто ржаной, 3-4 наименования хлеба-то выпекалось... Надо расширять. Вот прирубили 10 метров, отделили кондитерский цех. И люди-то стали довольные – кондитерские можно купить, к чаю что-то. Не все же печенье, кто-то хочет батон, кто-то ватрушку, кто-то пирожок с грибами, с капустой. Всё это было заготовлено, своя продукция, это нам интересней было. И в столовой пекли, школу снабжали, площадку <аэропорт>, на ферму возили. Теперь всё сократилось – не надо! Но зато «сникерсы» есть сейчас!
...Кондитерских изделий выпекали мы, можно сказать, – за весь район. Я помню, на собрании, отчитываются, – горрыбкооп мизер испекли, а мы 58 тонн. И говорит председатель райпотребсоюза:
– Ну как же так? В Сытомино один жаровой шкаф – они столько кондитерских выпекли, а у нас-то есть возможность, вы почему этим плохо занимаетесь?
О картошке, лошадях, свиньях и балансе.
...Мы садили картошку в Чимкиной, это перед перестройкой-то, – 58 тонн только крупной накапали, да свинарник мелкой навалили. 58 лошадей было в рыбкоопе. Свиньи были – до 100 голов. Вот там свинарник – это же я строил. Свиньи всегда были в убытке, хлебопечение тоже, столовая – и та в убытке. А вот заготовки – те дают хорошую прибыль, за счёт заготовок и содержали хлебопечение. Одной статьёй другую перекрываешь. Как иначе? Баланс.
...Тогда у нас 104-105 списочный состав работников был в рыбкоопе.
О продаже ликёроводочных на разлив.
...Свободно торговали на разлив всеми водочными. Я в 51-м году в леспромхозе покалечил на заготовках руку – начал продавцом работать. Каждый уполномоченный приедет, спрашивает:
– У вас есть мензурка на разлив вина?
Чтобы я вёз на плавучий магазин, чтобы я рыбакам имел право продать, заставляли. И никто не напивался никогда. Они месяцами не выезжали, бани были на угодьях, если возьмут бутылку водки на 2 человека, после бани... простынет – возьмёт бутылку. Не было почему-то так и до войны – не гнались за этим делом. Не на что было пить-то, он, если из бани зайдёт, – 100 грамм выпил, а на вторые-то 100 грамм у него не было.
О пьянке и самосознании.
...И речи не было, чтоб кто-то напился и не пошёл на смену. Самосознание у людей было высокое. Воспитанность, с детским молоком, что надо трудиться, трудиться на благо Родины. А вот во время Хрущёва уже стали анекдоты больше рассказывать, меньше работать, больше пить. Стали бражку варить, семьями гулять. Ну, выпьют, а чтобы на работу кто-то не пошёл – этого не было. Прямо дико бы казалось, что с пьянки на работу не вышел человек.
...Это где-то до 60-х, а потом пошла сплошная пьянка. Потом уже стали завозить водки-то 35% от общего оборота. Нефтяники-то, в вахтовые посёлки не завозили, ехали же сюда всё. В 65-м, где-то, запретили на разлив торговать.
О работе месткомов.
...Я сам был председателем местного комитета:
– Ну, что ты делаешь?!
Вызовешь на местком его, а он ушёл и хохочет:
– Ничего, не уволят, всё равно!
Вот и всё... Ну, вообще-то в нашей организации местком был сильный. Даже Кондаков, когда был начальником участка, а я был членом правления, его приглашал, он говорит:
– Вот и мне бы надо в организации такой же местком создать, сильный.
Было 16 организаций в Сытомино, и у каждой свой местный комитет.
О Партии и партийных.
...В партию приглашали, я говорю:
– Партия? Я б пошёл в партию, если б та, которую создавали когда-то, а ни какая она сейчас.
Я вот тут считал Алексея Максимовича Ромашова одного – он серьёзный коммунист был, а остальные – только и прихвати, прихватизация эта. Петро, помню, агитировал, Сулимов.
– Будет, – говорю, – такая партия, которая за народ действительно – тогда я пойду с удовольствием.
Я больше так отдам, в душе, чем партийным.
О ссыльных: «Жаль, что они мучились и жаль, что уезжали».
...Кончилась война, пришли мужья, сыновья, им <ссыльным> стало разрешено уезжать. Они забирали родителей, у кого ещё живые были, стали уезжать. В Свердловске сейчас наши, много сытоминских живёт там – Кадочниковы, Почиковы, много, и в Челябинской области тоже очень много живёт сытоминских... Такие были работящие кадры! Жаль, что они мучились и жаль, что уезжали.
...Деревень не стало этих... Кушниково, большая деревня была, старожилы, хорошая, но ликвидировалась. Ямское строилось при мне, тоже потом, когда укрупнение началось, рассыпаться стало. Вот Букина, тётя Шура, она с Ямского, уже в связи с укрупнением переехали они.
О Дарко-Горшково.
...Комиссия работала месяца 3 – организовался совхоз... Вот, где Совет, где школа новая – это было поле, где-то в 61-м, 63-м годах, когда слились колхозы, – это поле отдали под застройку.
...Приехали мы в Горшково, был Сенгепов Юрий Николаевич председателем окружного Совета, депутатом. Он первый сказал:
– Я перееду в Сытомино, там цивилизованно, школа, огородами занимаются.
Были Хоровы такие, развитые люди, у них были огороды и коня они держали и овечек, корову. Вот они согласились, и ещё две семьи. И мы поехали: Друганова, я, Битёв, Кондаков, остатки вывозить. Собрали собрание:
– Вы согласны переехать в Сытомино?
– Согласны.
Взяли подписки и перевезли. Комбинат денег дал для перевозки в их квартиры. Сколько на них комбинат денег тратил! Не получалось у них там ничего. Привезли электростанцию – они её сожгли, вторую надо везти. Вот они и решили их сюда перевезти, тем более дали согласие. Потом-то они говорят:
– Мы сглупили, надо бы в тайге.
Они и сейчас, как отпуск, – так он в тайгу идёт, потому что он там лося убьёт на зиму, а то и два. Это их стихия. Я туда в командировку всё время ездил.
Об интернатах для ханты.
...Я помню, когда их перед войной начинали собирать в интернаты. Сначала интернат сделали в Ямском. Вертолётов не было, объезжали на лодках по стойбищам, по чумам. Осенью собирают и до весны. Условия прекрасные им были созданы для учёбы. А им – тайга! Привезут всё-таки, как-то уговорят родителей. Месяц, полтора – убежали. А потом уже сделали в самом Дарко-Горшково интернат, школу. Прекрасно тоже было. Если нашим детям, русским, в интернате – 2. 80 был койкодень, то у них в два с лишним раза больше. Продуктов, одежды – всё им обеспечивали, всё на государственной помощи, и вплоть до института имени Герцена, и в Ленинграде их институт, и там бесплатно всё. Вот Кошелевы, 5 братьев было, и все его закончили. Но эти-то обрусевшие, эти не бежали, они сами. И Галина его закончила, по-моему, все 6 детей.
О Сытомино: «…всё тут родное».
...В Сытомино я приехал в начале июля 1930-го года и безвыездно жил до 1983-го. Я в 80-м году оформился на пенсию, а до 83-го упросили, приехали председатель райсоюза, представитель райисполкома, председатель райкома профсоюза:
– Давай, ещё работай!
На 3 года ещё.
...Иной раз вдумаешься – всё тут родное! Прожил тут столько лет – 53. Раздумаешься – каждая тропка знакомая, каждый поворот реки, речки. Иногда и каюсь – что надо было уж жить. Если бы были благоустроенные дома, как сейчас, – я никуда бы не поехал. Надоело с дровами, с печами. Сейчас вот «тэны» <электрообогреватели> ставят, электричество пришло круглогодовое, а то же не было этого. В 11 выключали. А теперь – пожалуйста, круглые сутки прекрасный свет. Жизнь-то, конечно, к лучшему пошла, цивилизованней.
«Люди были много лучше».
...Люди были много лучше, веселее, хотя тяжёлая очень жизнь была, но народ как-то коллективно переживал её, самосознание было такое у людей, что помогать обязательно, последним делиться друг с другом. Счас они – один богатый, другой – ведь не поможет никому, а вот тогда этого не было – последним кусочком делились люди. И не ругались так. Соберутся, бывало, где-то общественная работа – песни, хотя голодные, а всё равно поют. Сейчас одни матюки, а тогда спокойно. Куда ушло такое? Отзывчивые друг к другу люди-то были, горе какое-то случилось – прям все они знают это, а сейчас как будто и не касается. Сейчас вон одно знают – по городу собак позаводили, собаку не знает, как накормить. Я говорю:
– Вот все бы вы так к людям относились, как к своей собаке.
Ну, собака она и есть собака, какая бы она не хорошая была, а человек есть человек – надо в первую-то очередь, всё-таки, смотреть за человеком. Ведь не все живут – возможность такая, чтоб «сникерс» можно было и мороженое.
|
| 
|
|
