Беспощадная метла
времени уносит старинные обычаи, традиции, жизненный уклад. Диалект, на котором
говорили родители, в юности казался каким-то анахронизмом, косноязычием.
Теперь, понимаю, мы теряем что-то родное невосполнимое. Народ не утруждался
правилами грамматики, не признавал ни родов, ни падежей. В то же время, существовали неписаные правила построения речи
и слов. Стоило выйти за определённые рамки, как этот говорун подвергался
насмешкам: «Ты што, ня рускай?!». Соблюдался принцип: слова должны рождаться,
звучать и произноситься максимально просто. Покажется странным, но букв
русского алфавита не хватает для передачи звуков при печатании диалекта.
Печатный вариант читается коряво, а произносится легко. Как передать прозвище
«Кымунист», где требуется промежуточная гласная буква между звуками «ы, а»? Или
как писать слово «игде», в котором перемешаны звуки «г, х» с усилением в
сторону «г»?
В старые времена, до
момента появления кино, радио и телевидения, люди развлекали себя сами –
подмечали за соседями курьезные случаи, дававшие повод для насмешек, и рассказывали
всем. Всегда приятно сознавать, что ты умней другого, и не ты дал этого ляпа.
Цитаты из деревенских историй становились местными афоризмами и часто
употреблялись в обиходных ситуациях. Готов поделиться с читателями некоторыми
из баек, которые помню, а людей – их персонажей, давно уже нет с нами.
Прозвища упрощали
общение. Были они самыми странными, часто имели неожиданный источник
происхождения. К примеру, когда убили Кирова, жители стали горевать и обсуждать
трагедию, а маленький мальчик Вася подслушал и немедленно заявил: «Я типерь – Кираф!».
Он им стал на всю свою недолгую жизнь, зато хватило даже его правнукам. Помню
некоторые другие: Балалай, Бурчок, Ефим Шшелка, Парашка Сковорода, Дарман, Дантес,
Арцис, Бухтей, Баба Малинская (но, мужчина!), Галка (тоже – мужик), Курок, Шуя,
Рысак. Ещё из советского периода: Колькя Кымунист и Дилягатка. А поскольку мы живём
на рыбном Дону, то вторые имена селян изобиловали рыбьими терминами по полному
перечню. А уж про животных, и говорить не стоит. Существует подобная мировая практика
имён собственных, например, у американских индейцев.
Прозвища сильно
обогащал кинематограф. Стоило прокрутить фильм, как появился «Валодя Кычубей –
бисталковай, хоть убей», а потом – собственный Фынтамас. И сами походы в кино
часто приносили весёлые курьёзы. Вспоминаю, как смотрели в сельском клубе фильм
«Баше-Ачук» из эпоса народов Кавказа, всеми давно позабытый. Сюжет тоже не
помню, да и дело не в нём. Бегают по экрану какие-то горцы, машут сабельками –
ничего смешного. Тут сосед по скамейке шепчет мне на ухо: «Ты знаишь, Ачук
читаица ныабарот, как куча?». В голове сельского жителя сразу вспоминается куча
навоза, и невольно начинаешь хохотать. Я, в свою очередь, передал это открытие
соседу, а он –дальше. Через некоторое время содрогался весь клуб. Из кинобудки
прибежал недоумевающий Ваня-Кинмяханик, включил свет и заорал: «Вы мне сеанс
срываете!».
Был в селе Большое Попово
даже свой «император», который в юном возрасте проигрался в карты. Изобретательная
шпана, в зачёт карточного долга, сделала на его лбу наколку из трёх букв,
которую озорники пишут на заборах – сыгласилси, куды дяватца? Потом, некоторое
время спустя, они же попытались исправить надпись на его имя – Коля. Результат
оказался потрясающим: читались одновременно оба наложенных друг на друга слова.
Чяво делать? Парень отрастил длинный чуб до уровня глаз. Но это привело к ещё
большему курьёзу – Коля стал похож на Наполеона. Сходство абсолютное: маленький
рост, та же стать, идеально схожие черты лица, и этот чуб. Народ его сразу же «короновал»
Бонапартом. Работал наш «Бынапарт» трактористом, и это давало ещё один повод
для насмешек. Надписи читались, когда он по большой доверительной просьбе
приподнимал густую прядь волос.
Весёлые истории
случались и в повседневной деревенской жизни. На моей улице Скуратово жили три
брата Волковых с родовым прозвищем – Косые. Что поделаешь, был такой врождённый
дефект косоглазия в их лицах, подмеченный народом. Один из них, Ефим, ничем не
отметился в истории, а вот двое других: Илюха Балабон и Ванька Самишка –
успели. Эти, однажды, везли с поля солому. Неудачно и небрежно сложенный воз
стал съезжать в сторону и наклонился, будто у телеги нет одного колеса.
Вдруг Самишка
забеспокоился:
– Братк Илюх?
– Чяво, братк Иван?
– Кылясо скачила!
Илья слезает с воза
и обходит кругом, осматривая повозку. Солома ржаная длинная – висит до земли.
Уже сгустились вечерние сумерки. Он и говорит:
– Игде, братк Иван?
Ничяво ня видна.
– Вон, ляжить у
канави!
Прошла минута, и
поля содрогнулись от трёхэтажного местного фольклора, который даже при желании
невозможно воспроизвести. А в переводе на простой народный язык звучит:
«Дура-а-ак! Ана ш трактырныя-а-а!».
Наши крестьяне иногда
возили в Москву мясо со своего подворья. Поезд из Ельца ходил прямой и прибывал
в столицу в пять часов, а отправлялся назад в пятнадцать. Успевали
расторговаться и вернуться обыдёнкой. Зацепский рынок тогда находился прямо на
площади Павелецкого вокзала. Ездили обычно вдвоём – так было удобней. Кроме
выручки, привозили забавные истории.
На многолюдной улице отметился снова Самишка –
Иван Иваныч, мешком зацепивший прохожего. Тот возьми да окликни:
– Эй, Иван!
Оборачивается:
– А ты почём мине
знаишь?
– Э-ей! И отец твой –
Ваня!?
– Правильна…
– Вижу, ты с Рязани?
– Чаво уж тама,
давай, ляпи, – согласился Самишка.
Потом отметился Ягор
Калган, когда прибыл в Москву со своей матерью, хромой Акулей, с рождения припадавшей
на одну ногу. Она впервые спускалась на эскалаторе и растерялась при сходе, не
успела ступить вперёд, и упала. Егор поддел её пинком под зад: «Вставай, старыя
кляча, чяво рызляглася!». Эти простые слова перемежались родными лебедянскими
смачными оборотами, впервые прозвучавшими в московском метро. Егор был
непревзойдённым мастером «разговорного жанра» и обладал громким, зычным
голосом.
Истории случались и
в самих поездах. В 70-ом году я устроился жить и работать в Москве, а к
родителям ездил по праздникам. Народ заполнял общие вагоны поезда выше всякого
предела. Однажды мне досталось боковое место во втором купе от туалета. Морозы
стояли сильные, унитаз скоро замёрз, и вонючий ручей потёк прямо по проходу. На
крайнем месте от тамбурной двери устроилась Махора из нашего села и стала
шуровать в пальто, пытаясь достать сухари. Случайно из кармана выпала монетка и
угодила прямо в лужу. Бабушка засуетилась: «Што ляжить, три капейки али
дватцать?». Размер у них был одинаковый. Битый час весь вагон надрывался от смеха,
наблюдая, как она решит проблему: если двадцать копеек – есть смысл нырять в
жижу, а если три – слишком дёшево! Через каждые пять минут Махора вскакивала с
места, пытаясь что-то предпринять, и рассуждала вслух. Добровольные эксперты из
народа тоже разошлись во мнениях. Денежка лежала вверх орлом, а мутная жидкость
маскировала цвет. Наконец старушка сообразила, и оттащила монетку на сухое
место ногой, обутой в валенок с калошей. К её радости, она оказалась 20-ти
копеечной. Все успокоились и утихли.
Не успела монета подсохнуть,
открылась дверь тамбура, явился мужик-коробейник и стал предлагать яблоки.
Махора подняла денежку и пустила в оборот. Пассажиры снова стали хихикать.
Финал наступил
неожиданно. Не успел торговец отойти, старуха надкусила яблоко и громко
завопила:
– Ай-яй! Яблак
гнилой!
Пассажиры попадали с
полок в гомерическом приступе. Купить на грязные деньги гнилое яблоко – в этом сквозила
ирония.
Торговец оседлал
волну народного веселья и удачно подыграл в том же тоне:
– Ды, штошь, он
дурак такой?! – и выдал другое, хорошее.
Так Москва узнала
наших героев-земляков!
В семье деда Семёна,
носившего странное прозвище «Пататуй», тоже случалось…
Из рассказа моего
отца:
«Атец нанял
клальщыкаф вылтавских (с села Волотово), штоб слажить ис камня стяну у закуты.
Работыють ани дня два… Атец и гыварить: «Пайду пыгляжу, какие тама дяла, чяво
делыють мыстяра?».
Пришёл, глядить:
– Мужики, стяна-та
кривая! Упадёть!
– Што ты, дядя
Симён, иё пушкай ни сшибешь!
Пришли с абеду, смотрють – стяна ляжить. Вот
табе и… «пушкай ни сшибешь!». Ды, прагнали ентих клальщыкаф».
Само собой, дед
Семён прочёл им выразительную лекцию на тему, как надо работать, которую, за
неимением автопереводчика с нецензурного, придётся опустить.
Собственное странноватое
имя отца Прони, служило ему прозвищем. И нас, членов семьи, звали Прониными.
Мою мачеху, время от времени, работницы лукаво пытали: «Марусь, а ни сястра ли
ты нашиму дилехтыру?». Директор Сахзавода носил фамилию «Пронин».
Кроме того, у нас были
свои собственные прозвища, или по-народному – клички. Сестру Верку за белёсые
волосы звали Казой, а мои – менялись неоднократно. Всё начиналось с клички
«Попок», которая подчёркивала духовное происхождение моей матери Зои, а в
последнее время «за глаза» стали звать Проней, из-за большого сходства с отцом.
Во времена моего детства на нашем подворье жила
собачонка, и вместо типичного собачьего брёха отчётливо произносила:
«Кав-кав-кав…», – и вызывала всеобщий смех. Мальчишки нарекли собаку Кав
Ой. Вскоре собачья кличка
перешла на меня. Ей несказанно
обрадовался соседский мальчишка Санька Янот. Теперь не он один оказался в
обидной компании енотовидных собак. Он то, в свою очередь, пострадал из-за
говора своей бабушки, которая вместо «он» произносила – «ён», в чём мальчишки –
острословы, усмотрели сокращённый вариант от енота.
Довёл до Вашего
сведения, Николай из рода Пататуев, он же – Попок, Кав
А, Проня…
Статья опубликована в газете «Лебедянская
Летопись» 11.06.2010 года.
Николай
СКУРАТОВ.
Тэги:
Лебедянь,
диалект,
юмор
