|
Вспоминаю с любовью грустью.
Анна Сергеевна Аксенова, по образованию учитель, член Союза
писателей, автор нескольких книг для детей. Жила в Ленинграде. Незадолго до
начала войны она, будучи девочкой, вместе с мамой и маленьким братом выехали на
дачу… Около 3 месяцев, пересаживаясь с поезда на поезд, пытались вернуться в
Ленинград. Не знали о том, что город окружен немцами, блокирован герметически.
Аксеновы сошли с поезда на станции Свеча в сентябре 1941 г, так они попали в
числе других эвакуированных в Круглыжи. А уехали в августе 1944 г. Без малого
три года.
«Три года домой» -
так назвала свои воспоминания Анна Аксенова, воспоминания о военных годах,
проведенных в Круглыжах. Повесть была опубликована в журналах «Север» №№ 2,3
1981 г. Передавая эти журналы, она написала: «Дорогим круглыжанам с любовью и
грустью от круглыжанки Анны Аксеновой 27 апреля 81г»
Некоторые выдержки из этой повести:
« …Село было расположено вокруг
пустой площади, образуя некий круг с этой площадью посередине, а Барановщина
примыкала к селу одной длинной улицей. Получалась как бы громадная буква Р, где
верхняя часть – село, а удлиненная ножка – деревня. В центре площади –
сельсовет, школа- десятилетка, клуб, столовая, магазин и библиотека. А недалеко
в стороне - больница с амбулаторией. В деревне же были только одни избы окнами
на улицу, колхозная конюшня, ветеринарный пункт и в самом конце деревни –
отнесенные в сторону молочные фермы и
ток. Вдоль деревни, за огородами текла река Ветлуга. Не очень широкая,
кое-где подзаросшая кустами с заболоченной во многих местах поймой… Еще в деревне было кладбище. Оно нисколько не
пугало, как пугают обычно кладбища. Было вроде как лесочком, случайно
разорвавшим одну сторону улицы… Река в этом месте делала крутую излучину,
выгибаясь далеко в сторону, и кладбище не затапливало во время паводков…»
«…В школе занятия перенесли на
октябрь. Надо было убирать урожай. Мы оставляли братишку дома одного, а сами в
летних пальтишках, в единственных туфлях, под моросящим дождем, в грязи,
собирали картошку. За каждые 10 собранных мешков колхоз разрешал одиннадцатый
брать себе. Да еще за работу начислялись трудодни. Я еще ни с кем не
подружилась и собирала картошку в обществе деревенских женщин. Им было не до
меня, городской девчонки, и я была целый день одна. Всавала затемно, шла к
сельсовету, глее собиралась бригада. Потом вслед за всеми шла в поле, с каждым
разом все дальше и дальше. Как и все, рылась в земле, выбирая и складывая в
кучки картошку. Потом ее насыпали в мешки. В сумерках возвращалась, ела
столовский суп, почему-то всегда один и тот же – с крупнонарезанными листьями
капусты…
Потом – уже к следующему году – я
привыкла к нелегкому деревенскому труду. Вместе с местными девушками и
женщинами мы теребили лен, пололи овес, выдирая из него колючий осот, гребли
сено, жали, копали, окучивали… Зимой валили лес, волочили тяжелые толстые
бревна, пилили их, кололи – отапливать школу…»
«…Везде было битком набито эвакуированными.
Некоторые, оглядевшись или списавшись со знакомыми, с родственниками, все- таки
уехали отсюда. Но не стало свободнее в нашем перенаселенном селе. Сюда были
эвакуированы семьи какой-то воинской части. Было много молоденьких женщин с
грудными или на сносях. Были , конечно, женщины постарше. Как мы потом узнали,
здесь в селе устроилась мать маршала Воронова, раза два за эти годы маршал
прилетал к ней и даже выступал у нас в школе.
Возможно, сюда были эвакуированы и семьи ученых. Во всяком
случае, у нас в школе какое-то время преподавала географию невестка
Семенова-Тяньшанского. Запомнилось ее бледное лицо и сережки с кораллами…»
«…По утрам у нас в школе бывала
линейка. На линейке рассказывали о новостях с фронта и важнейших событиях в
стране. Радио в селе не было, а газеты приходили в сельсовет и в школу
устаревшими дня на два, три, поэтому свежие сообщения узнавали из района по
телефону. Кто- нибудь из учителей шел утром в сельсовет и дежурил там, ожидая
сводку Совинформбюро. Если в село приезжал кто-нибудь, как сказали бы теперь,
«с большой земли», его обязательно приводили в школу к нам на линейку… Выступал
у нас в школе и маршал Воронов. Он был, как показалось мне тогда, очень высоким
и говорил…спокойно и даже хладнокровно. Вся речь мне не запомнилась. Но
поразили и поэтому запомнились, остались в памяти слова о том, что воюет вся
страна, в том числе и мы, школьники, что и от нас тоже зависит наша общая
победа. А ведь действительно: учеба учебой, но мы же еще и работали! И так по
всей стране. Мы, деревенские ребята, собирали урожай, работая до глубокой
осени, время занятий отодвигалось до октября, а то и до середины ноября. Ходили
на лесозаготовки, утопая в рыхлом снегу, пилили вручную толстенные деревья,
набивая кровавые мозоли, обрубали упрямые сучья, потом волоком тащили деревья к
дороге, глее дряхлая колхозная лошаденка, понукаемая, подпираемая со всех
сторон, везла их в село.»
«…Сушили дома в печах картофель
для фронта, хотя сами его ели не досыта. Вязали теплые шерстяные носки, хотя
сами обматывали ноги простым тряпьем. Вязали рукавицы с двумя пальцами, чтоб
боец мог стрелять, не снимая их, а сами прятали зимой руки за пазухой. В школе
и в сельсовете – везде, где только было можно, - висели, взывая к нам лозунги:
«Все для фронта! Все для победы!». И мы собирали посылки с простенькими
гостинцами: набитый махоркой кисет с вышитыми на нем словами «Бей крепче
фашистов, дорогой боец!» да десяток печенюшек из овсяной муки, которые одним
хороши: твердые как камень, их можно было сосать часами, ощущая во рту вкус
хлеба. Мы искренне верили, что наши подарки и письма принесут радость там, на
фронте. И они приносили: ведь мы часто получали ответы со словами
благодарности, с пожеланиями отлично учиться и слушаться учителей… И как тут не
вспомнить учительниц военных лет! В самые тяжелые, самые опасные для Родины дни
они не раскисали, были приветливы и бодры. Что бы лично с ними не происходило,
они шли в классы делать свое дело – учить нас. Могли ли мы, глядя на них,
сомневаться в нашей победе? И мы не только сами верили, мы знали, что должны
вселять эту веру в других… Мы сидели на уроках в верхней одежде, а учительницы
позволяли себе лишь накинуть теплый платок на плечи. А ведь мерзли даже чернила
в чернильницах, и приходилось их отогревать своим дыханием. Не хватало дров
отапливать школу в две смены, потому что не хватало наших сил заготавливать
столько дров на длинную зиму, тем более, что дрова нужны были и фермам, и
хлебопекарне, и столовой, и больнице, и библиотеке, и престарелым колхозникам,
оставшимся без помощи близких.»
«…У нас и огород был – для эвакуированных
отвели большой пустырь за почтой и получали кое-что по трудодням, а не хватало.
Только на огороде начнет появляться ботва моркови, свеклы, а мы уже варим из
этих травок рагу. И до чего же оно было вкусное. Маме, чтобы накормить нас,
приходилось все время что-то изобретать: она пекла лепешки пополам с клевером –
и это было так вкусно, хотя всегда мало! Варила кашу из целых зерен ржи. (После
уборки урожая младшие классы собирали на полях колоски. Каждый колосок нужен
был колхозу. Какая-то часть выдавалась сборщикам за работу. С законной
гордостью брат приносил свою долю домой. Позднее, после сбора колосков, можно
было ходить по сжатому полю и искать оставшиеся. Сегодня принесешь горсть,
завтра, а там, глядишь, высушит их мама, выколотит вальком, провеет на ветру и
сварит кашу. Рассыпчатую, ароматную. Не ела я никогда каш вкуснее.)…
…Сера - это
обыкновенная смола сосны или ели. Вначале ее долго жевали, без конца сплевывая,
потому что она страшно горькая. Постепенно горечь выходила и оставалась просто жвачка.
Жвачку жевали чуть не весь день. Кто находил чужую жвачку, оставленную
где-нибудь на подоконнике, нимало не смущаясь – чья она – брал себе… Сера эта,
помимо прочего, выручала, когда уж очень хотелось есть».
«…Мы – старшеклассники и учителя
– ставили в клубе пьесы из фронтовой жизни…Кроме пьес, мы также устраивали и
концерты. Стараясь разнообразить программу, мы каждый раз придумывали новые
номера, новые частушки.»
«…Вспоминаются зимние вечера.
Именно зимние,- летние до самого сна проходили вне избы: с работы колхозной
только к ночи возвращались, а то огород пололи. А зимние, те – долгие, темные.
В щель между бревнами вставлена длиннущая березовая лучина. Она потрескивает и
горит очень ярко, освещая все углы нашего дома. Но ее часто надо менять, она
быстро сгорает. От лучины в избе сладковатый дух, и хоть горит она почти
бездымно, все-таки постепенно начинает першить в горле. Поэтому лучиной
пользовались не часто – когда нужен был большой свет. И это было вроде
праздника. После лучины наш обычный фитилек в пузырьке с льняным маслом казался
особенно жалким, слабеньким. Углы избы сразу темнели, только светилась середина
стола, за которым сидели все мы. Нет, нехорошо я сказала о нашем фитильке. Он
изо всех сил старался дать нам свет. Виноват ли он, что силенок было мало? При
его тихом свете мы читали, учились, умнели. Писали между строк в старых книгах,
заменяющих нам тетради. Вот уж работы было нашим учителям – проверять задания!
Лишь для контрольных работ полагалось нам по чистому листу, из привозимых по
строгому счету из района.»
«…Было так странно, что люди
одной национальности, русские, одни и те же вещи называют по- разному и при
этом не понимают друг друга. Лопатина, например, означала одежду. Разоблакайся
– раздевайся. Много чего, сейчас и не вспомнить. Интересно, что «ухажер»,
«ухажерка» имели много синонимов: дроля, матаня, залетка, ягодинка.
Ты
залеточка, залеточка,
Веселые глаза,
За
твои глаза веселые
Наплакалася я.
Не хвалися, что отбила,
Не хвались, что увела,
Сколько звездочек на небе,
Столько дролей у меня.
Частушки вообще поразили меня, точно были открытием. Здесь
почему-то не пели песен –ни современных, ни старых, только частушки. Они мне не
очень нравились – не всегда, на мой вкус, звучали благозвучно, грамотно, но в
то же время было любопытно, что на такой маленькой площади успевается сказать
так много. В селе то и дело шли провожания: молодые мужики и парни уходили на
войну. И на каждых проводах, когда в последний раз гуляли по селу подвыпившие
новобранцы, звучала под гармошку зловещая, с надрывом частушка: Во солдатушки, ребятушки,
Дорога
широка.
Она сахаром
усыпана,
Слезами
полита.
Похоже, это была старинная частушка, петая издавна. Но были
и совсем новые:
Ты не
плачь, моя матаня,
Жди письма
с передовой,
Или
буду весь в медалях,
Иль
погибну как герой.»
«…Некоторые приезжали на побывки
после ранения, а некоторые насовсем…Появились безрукие, безногие, слепые. Но их
как-то не было видно, они прятались по домам, они еще стеснялись своего увечья.
А на их жен с завистью смотрели не только те, кому уже некого было ждать, но и
–с боязнью, как бы не сглазить свое счастье – каждая, чей муж был жив, не
изувечен, но пока еще оставался на фронте, где в любой момент, может быть, вот
в этот самый, неслась в него его смертушка.
Все смешалось в это время –радость и страх, боль и любовь, хлеб и долг,
единое и общее. Сейчас, когда теряли жизнь миллионы, жизнь каждого в
отдельности приобрела неизмеримую ценность для других. Все смешалось и стало
тем особым настроением. Тем особым подъемом духа, который есть наивысшее
состояние любви к Родине».
«…Жизнь была суровая, порой
нестерпимо горькая, но было в ней и много светлых моментов – ведь это была
жизнь».
Материал подготовила Краева Н.В.
Использованы журналы «Север» № 2 и3 1981 гг
|
