|
Мне казался февраль
воплощением дерзостной муки,
Мне казалось – отныне
все грешное разрешено.
Если снег на дворе…
Если снова такие минуты,
Что страна и судьба
умещаются в это окно.
А вдали – как всегда! –
чередою безлистые клены,
И в крылечке все та же,
поющая тихо доска…
Но какой горизонт!
Но какой горизонт просветленный!
И до полного сходства –
каких-то четыре мазка.
И вбирая в гортань
подмороженный привкус рябины,
И по стареньким сходням
сбегая почти напрямки,
Я все слышу гудки за дорогой –
короткий и длинный –
И манят, и тревожат
далекие эти гудки.
Занеможется вдруг…
Занеможется и закричится…
Ого-го! Месяц ясный,
а жизнь-то еще ничего!..
И появится в небе
какая-то странная птица,
И подхватит стоусто,
подхватит твое: «Ого-го-о!»
А потом – тишина!
А потом и хмельно, и не сладко.
До заплаканной свечки
невольно сужается свет.
И во мгле не понять –
то ль в снегу затерялась перчатка,
То ль вчерашняя птица
когтями оставила след?..
***
Я слышал крик…
Над лестницей отвесной,
Что утопала в чавкающей тьме,
Над кронами, гремящими железно,
Отрепьями в залатанной суме,
Над мокротой неубранного сада,
Оборванною ставенкой в дому –
Он все летел…
И влажная прохлада
Шептала мне и больше никому,
О чем-то неотысканном и вечном,
О пустоте невыплаканных глаз,
О той земле, в которую и лечь нам,
Когда – так скоро – наш подступит час.
Во тьме метались лица, люди, лики,
Осколки неба, сполохи огня…
Я не забыл о черном этом крике –
Он просто первым выискал меня!
И я кричу, невинный, в платье сиром,
И вдаль летит сквозь чувственную тьму
Один лишь крик…
Один лишь крик над миром…
Один лишь крик,
не слышный никому…
***
Тихо шепнется… И ветви, скрипя,
Будут дрожать, повторяя:
«Младшему б сыну не отдал тебя –
Ты для него молодая…»
Сыну б не отдал… И в дочки не взял –
Больно уж поздняя дочка.
Вдруг бы не вырастил, не воспитал?
Что-то случится… И точка…
И не познать непонятную суть
Этой напрасности сладкой –
Только услышать бы… Только взглянуть…
Только б коснуться украдкой…
***
А голос взметался и плакал,
Цеплялась за берег река,
И ржавого цвета собака
Клыками рвала облака.
И кочки хрустели, как кости,
И вспять повернули часы,
И где-то на дальнем погосте
Кощунственно взвыли басы…
И стало тревожно и жутко,
И горло опутала мгла,
И тень, соскользнув с первопутка,
Куда-то с собою звала.
Но было негоже, негоже
За призрачной тенью идти,
И раны стекали по коже,
И не было дальше пути.
И горлица что-то кричала
Сквозь влажную сизую даль.
Все это – Отчизны начало,
А прочее – ложь и печаль.
***
Под пеленою хмурого дождя
Едва чернеет смутная дорога,
От бренных мыслей к Богу уводя,
И в бренность приводящая от Бога.
Что нам осталось? Несколько часов,
Помноженных на таинство речений…
Уже я слышу, слышу этот зов,
Что выше всех прикрас и отречений.
Пора прощаться…Ты мне не сестра –
За чаем – ночью – можно лишь с сестрою.
Да, ты нежна…И ты ко мне добра,
Но я – без чувства – доброты не стою –
Последний вздох…Печальница моя,
Венчальницей не ставшая моею.
И у фаты истрепаны края,
И я ничуть о прошлом не жалею.
А ты оставишь белое шитье,
И я перчатки черные заброшу.
А дальше – тишь, где каждому свое –
Иль тяжкий груз, иль тягостная ноша.
***
И последует вдруг за июлем непрочная осень,
Почернеют рябины, в неистовый став полукруг,
И невольно уста незаплаканной дали попросят,
И невольно корзинку уронишь из слабнущих рук.
А потом загремит…
И разверзнутся темные хляби.
А потом вдруг завоет в печной голосистой трубе.
И намного точнее всех компасов и астролябий
Будет вещая птица, что клювом ведет по судьбе.
И нагрянет печаль, черным шарфом сдавив тебе горло,
Этот шарф не ослабить, как хилые плечи не рви.
И увидишь на миг черный плат, что судьба распростерла,
И понурые лица… И скользкие руки в крови.
Разучившись желать, помнить будешь одно из желаний,
И почти прокричишь уходящей судьбине во след:
Лишь бы день наступал, раздробившись в росистости ранней,
Полыхала листва… Да струился рябиновый свет…
***
Накинь вуаль, когда погаснет свет
В моих очах… И этим тайну выдай
Двух таинств, двух просторов, двух планет,
Не защищенных Богом и Фемидой.
Не опускай истерзанных очей,
Услышав колкий шепот за спиною.
Я был ничей… И снова стал ничей…
Кто виноват?.. Я сам тому виною.
А что толпа? Толпа всегда слепа,
Толпе и на кладбище горя мало.
Накинь вуаль… Пусть думает толпа,
Что ты хоть миг, но мне принадлежала…
***
Ночь… Наташа Ростова с Татьяною Лариной
Будто тени, все бродят по мыслям моим.
И на лоб, ледяною покрытый испариной,
Прямо в полночь садится седой херувим.
Он твердит про Онегина мне и Печорина,
Про Болконского что-то негромко твердит…
Сколько в снах о прелестницах тех переспорено,
Сколько слез с шелковистых скатилось ланит!
Мне весь день еще мучиться этим видением,
И поверю, бессоньем измучен вконец,
Что Печорин восторженно спорит с Евгением,
И Болконский Татьяну ведет под венец…
Перепутали сны мои веще-зловещие,
Что, когда и кому пережить довелось.
Только как ни верти – это русские женщины,
Им в горящую избу иль под паровоз…
***
Зачем обугленной душе
Таить вчерашнюю остуду,
Когда понятно, что уже
Ни злым, ни ветреным не буду?
Вот только лампа дочадит,
Вот только пальцы отогрею…
И брошу все… И пусть летит
Листва на чахлую аллею.
Пойду походкою иной,
Не слыша голоса в тревоге:
«Вон тот… С остылою душой…
Зачем он бродит по дороге?»
***
Как тихо!.. Подойди.. Испей
Такой мучительной прохлады.
Печаль и все, что перед ней –
Касанье рук, записки, взгляды, –
Все это скоро отойдет,
Все в повседневном растворится:
Листвы медлительный полет
И эти заспанные лица.
И будет незачем совсем
Неволить громкость в аппарате –
Он больше не трезвонит в семь,
Домашних разбудив некстати.
А дальше что? Куда спешить,
Когда и боли не осталось,
Когда само понятье «жизнь»
Сменилось горестным «усталость»?
Когда и звезды ниже крыш
Ползут в прощальном хороводе,
Когда подпрыгнуть норовишь,
А все упавшего обходят?..
***
Расхристан вечер… Сумрак виноват,
Что мысленно все прожито стократ,
И на закат так быстро повернуло.
А месяц что? Двенадцатая часть…
Хотя бы не споткнуться, не упасть –
Пусть не с высот, с расшатанного стула.
Еще когда бы чеховских мужчин,
Их душами пленясь не без причин,
Тургеневские женщины любили,
То был бы смысл иной у бытия,
Был светел духом, может быть, и я…
А так… И дух, и трепет позабыли.
А черен день еще и потому,
Что сколько ни пытаюсь, не пойму –
За что тебе любовь и безголосье?
Ведь это же так просто! – рюмку хрясь!
Вторую, третью… И душою в грязь,
Туда ж – портки, обувку и волосья.
А так душа – один сплошной озноб…
Пытаюсь петь, как в юности, взахлеб,
Когда шептали мы: «Любовь до гроба…»
Не ведали, заложники судьбы, –
Уйдет любовь, останутся гробы…
Любовь уж больно нервная особа.
И все… Не знаешь, нечет или чет…
И что-то, жизнью названо, течет…
Цена? Давно забытая полушка.
И снова беспросветны вечера,
И снова щеки мокрые с утра,
Как будто ночью плакала подушка…
***
И те, кто под крестом, и те, кто на кресте –
Напрасно все же вы пустились брат на брата.
Кто прав из вас теперь в загробной темноте,
Зачем свои мечи вы подняли когда-то?
Где все решает меч, там правда ни причем!
Когда в бою рука становится десницей,
Прощают и казнят единственно – мечом,
И брат мой дорогой, и отрок бледнолицый.
А что не меч – то страх, а что не страх – то меч,
Все остальное – тлен, сгоревшее, пустое…
Нам нечего сказать, нам некого беречь –
Последняя звезда сгорела в травостое.
Но дух превыше звезд, превыше плоти – дух,
Превыше высоты и вечного молчанья.
С ним видит, кто не зряч, с ним слышит тот, кто глух,
С ним кается, кто век не верил в покаянье.
Пусть всё вокруг – не то, пусть мы давно не те,
Пусть слышим сквозь века лишь окрики и стоны,
Чей дух в себе несем, пока не на кресте?
Чью робкую мечту?.. Чей образ просветленный?..
***
Да, мы такие…Нечего пенять.
Уходят божества, минуют сроки.
Но вновь: «Умом Россию не понять…»,
Но вновь: «Белеет парус одинокий…»
С какой бы скорбной думой на челе
Мы ни брели сквозь ужас и забвенье,
Опять: «Свеча горела на столе…»,
Опять: «Я помню чудное мгновенье…»
И сам, итожа в свой последний час
Короткий путь служения земного,
Прошепчешь, чуть дыша: «Я встретил Вас…»,
«Я встретил Вас…»
И больше ни полслова.
***
Ничтожный сын ничтожнейшего мира,
Как ты велик в ничтожности своей! –
Разрушил царство… Сотворил кумира,
На переправе поменял коней.
И ничего… Мир – мал, а ты – ничтожен,
Как год… Как сто… Как тыщу лет назад.
И путь иной все так же невозможен,
И так же ты ни в чем не виноват.
Безмерен миг, столетия мгновенны,
И никого не судят по делам.
Хоть вой… Хоть режь раздувшиеся вены,
Где кровь и страх смешались пополам.
О, дайте свет! Пусть тусклый, пусть неверный,
Тот, что едва маячит вдалеке.
Ведь и при нем заметно, сколько скверны
Вокруг… И лишь слезинка на щеке.
И в той слезинке – музыка и лира,
И вновь поникнув буйной головой,
Ничтожный сын ничтожнейшего мира
Опять превыше бездны роковой.
***
Гудок. Погода ржавая.
Темно совсем.
«Не спи, вставай, кудрявая…»,
Динамик. Семь.
Глазунья. Сени темные.
Сальца не трожь.
«Вставай, страна огромная…»,
И ты встаешь.
В любую непогодину
Вперед, за дверь.
«Была бы только Родина…»,
А что теперь?
Былая жизнь с невзгодами
В смурной дали.
«Ходили мы походами…»,
К чему пришли?
И помыслы греховные,
И в душах тлен.
«Среди долины ровныя…» –
Не встать с колен…
***
Мне эта громада совсем не громадой казалась,
Казались столетьем ничтожные четверть часа.
Но что-то страшащее робко ладони касалось,
И что-что слепящее метило прямо в глаза.
Огромною станцией чудился мне полустанок,
В сиянье вокзала – какой-то случайный разъезд…
И вместе с зарею закат наступал спозаранок,
Даря мириады не з в ё з д осторожных, а з в е з д.
Все чистила перья какая-то странная птица,
И била о стекла своим перебитым крылом.
Как будто кричала, что может еще пригодиться
В то жуткое время, что тоже пошло на излом.
И не было больно хватать за шипы ножевые,
И не было страшно, толкнувшись, лететь и лететь.
И всё выбивали колеса, дразня мостовые:
«Две трети ты прожил… И третья кончается треть…»
А дальше – не помню…
Все кончилось, все отболело,
Когда до рассвета осталось четыре часа.
Осталось незрячее, но не умершее тело,
Остались живые – на умершем теле – глаза.
***
Как это важно! – в ком ты отражен,
По чьим зрачкам твои струятся тени,
В чьих мыслях ты наивен и смешон,
И чья душа от слов твоих в смятенье.
Ты знаешь, что напрасен этот свет,
Напрасна мысль, что болью не согрета…
Но вящий дух бездушием воздет,
И тьма – предвестье будущего света.
Но что нам свет? – Он, в общем, тоже тьма…
Для нас извечней истинность иная –
Вдруг прозревать, вконец сходя с ума,
Сходить с ума, внезапно прозревая.
***
Не жалею, не зову, не плачу…
Сергей Есенин
И плачу, и жалею, и зову,
Хоть вышел срок и некого дозваться…
С гортанным воем падаю в траву,
Глаза закрою – призраки теснятся.
А завтра что? Ну, сгинет этот год,
А там, добро и преданность инача,
Среди бесснежья вновь придет черед
Для зова, сожаления и плача.
Вся правда – ложь…
Одна лишь ложь – не ложь,
И правотой бездомность не согрета,
Где ты жалеешь, плачешь и зовешь,
Хотя вокруг – ни отзвука, ни света…
***
Сизый вечер никнет хромоного.
Тихо… Освещение зажгли.
На земле не так уже и много
Небеса взыскующей земли.
А когда душа – медвежий угол,
Где почти случаен человек,
Только удаль – если это удаль! –
Тяжело стекает из-под век.
Ну а чуть забудешься – примнится,
Что бредешь по лужам до темна.
И страна завернута в тряпицу,
Там, где соль да луковка одна.
Блудный сын с державою в котомке
У бездонной бездны на краю,
Вовсе и не ждущий, что потомки
Все ж припомнят луковку твою…
***
В «пятой графе», где о национальности
Воют анкеты с наркомовских лет,
Я б начертал, презирая банальности,
Гневно-торжественно: «Русский поэт».
И осторожно, чернилами синими,
В карточке, где обтрепались края:
«Русский поэт… Вывод сделал консилиум…» –
Вместо диагноза вывел бы я.
А упаду в одинокой дубравушке,
Бледным лицом да на заячий след,
«Русский поэт», – пусть напишут на камушке,
Просто, без имени: «Русский поэт»…
***
Спозаранку выскочишь, не чёсан,
На крыльцо… И дальше, напрямки.
Захлебнешься болью над откосом,
Влага потечет из-под руки.
Воротишься в дом. Слезу остудишь.
Вспомнишь, что не кончены дела…
Только тише – Родину разбудишь,
Поздно, позже мамы, прилегла…
***
Ни в конце и ни в начале –
Посреди зимы
Птицы резко прокричали
То, что мы – не мы.
Мы – не мы? А может, немы?
Холодок в груди.
Из всего у нас проблемы,
Бездна – впереди.
Но напрасны переливы
С голубых высот.
Мы за стрелы, за тетивы,
Чтобы птицу – влёт.
Ишь, горласта, ишь, стозвонна,
И рулад не счесть.
Бейте, бейте почтальона
За худую весть.
Чтоб ни ангелу, ни птице
Не пришло в умы
На полмига усомниться
В том, что мы – не мы.
Чтоб уже никто на свете
Никогда не смог
Услыхать, как воет ветер
Вдоль пустых дорог.
***
…И выдох мой пускай зовется Русью,
И пусть зовется Русью каждый взгляд.
Вберу я Русь в зрачки… И не согнусь я,
Когда враги согнуться повелят.
А Русь моя пускай зовется мною,
Я – щит ее, она мне – тоже щит.
Я заболею – скажется больною,
Я возлечу – пусть тоже возлетит.
И будем мы парить над миром тленным,
Парить в больной, раздумчивой тиши.
Совсем одни, одни во всей вселенной,
Лишь я и Русь… А больше – ни души…
***
Памяти друзей-писателей
Как летят времена! –
Был недавно еще густобровым.
Жизнь – недолгая штука,
Где третья кончается треть…
Заскочу к Маруку,
Перекинусь словцом с Письменковым,
После с Мишей Стрельцовым
Пойдем на «чугунку» смотреть.
Нынче осень уже,
И в садах – одиноко и голо.
Больше веришь приметам
И меньше – всесильной молве.
Вот и Грушевский сквер…
Подойдет Федюкович Микола,
Вспомнит – с Колей Рубцовым
Когда-то учились в Москве.
Мы начнем с ним листать
О судьбе бесконечную книгу,
Где обиды обидами,
Ну а судьбою – судьба.
Так что хочешь не хочешь,
И Тараса вспомнишь, и Крыгу…
Там и Сыс не буянит,
Печаль вытирая со лба.
Там – звенящее слово
И дерзкие-дерзкие мысли.
Скоро – первая книга,
Наверно – пойдет нарасхват…
Там опять по проспекту
Бредет очарованный Кислик
И звонит Кулешову,
Торопко зайдя в автомат.
А с проспекта свернешь –
Вот обшарпанный дом серостенный,
Где Есенин с портрета
Запретные шепчет слова,
Где читает стихи только тем, кому верит
Блаженный…
Только тем, кому верит…
И кругом идет голова.
Что Блаженный? – И он
Перед силой природы бессилен.
Посижу – и домой,
Вдруг под вечер, без всяких причин,
Позвонит из Москвы мне, как водится,
Игорь Блудилин,
А к полуночи ближе, из Питера,
Лёва Куклин…
Неужели ушло
Это время слепцов и поэтов? –
Было время такое,
Когда понимали без слов.
Вам Володя Жиженко
Под «Вермут» расскажет об этом…
И Гречаников Толя…
И хмурый Степан Гаврусев…
Не толкались друзья мои –
Истово, злобно, без толку.
И ушли, не простившись –
Негромкие слуги пера.
Вот их книги в рядок,
Все трудней умещаясь на полку.
Там и мест не осталось,
И новую вешать пора…
***
Прогорклое небо под серым осенним дождем,
И сколько ни мучись, напрасны все эти уроки.
Не надобно спешки… Мы просто тебя подождем,
Как я поджидаю вот эти неспешные строки.
Закрыты ворота… Другой бы сказал ворота…
Забытая форточка будто бы бьется в падучей.
Не то настроенье… И морось ночная – не та,
И ты себя больше напраслиной этой не мучай.
Нам завтра по черной, по мокрой дороге идти,
Нам слушать и слушать, как чавкает эта дорога.
Дороги сойдутся… Расходятся наши пути.
Вина не осталось… И хлеба осталось не много.
Нахохлится ворон… В ночи загудят провода.
Захлопнется дверца. По-зимнему скрипнет телега.
И складочки лягут вокруг почерневшего рта,
Стемнеет в душе, ожидающей белого снега.
Случайный прохожий осклабится: «Волчая сыть…»,
И спрячет под лацканы в матовых трещинках руки.
И странно, и пусто… Но надобно, надобно жить,
Хоть небо прогоркло, и в сердце – ни боли, ни муки…
***
И опять на песке блики белого-белого света,
И опять золотая небесно-невинная даль.
И светает в груди… И душа по-над бренным воздета,
И парит над тобой то ли Родина, то ли печаль…
В мир открыты глаза, как у предка – распахнуты вежды,
И под горлом клокочет: «Высокому не прекословь!»,
Сможешь – спрячь в кулачок тот живительный лучик надежды,
Чтоб мерцала внутри то ли Родина, то ли любовь.
И придут времена, когда слово в окно застучится,
И перо заскрипит, за собою строку торопя.
Что-то ухнет вдали… Но с тобой ничего не случится,
Хоть и целился враг то ли в Родину, то ли в тебя.
И приблизишься ты, хоть на шаг, но к заветному слову,
Что в дряхлеющем мире одно только и не старо.
Испугается ворог… Уйдет подобру-поздорову…
Если будет здоровье… И все-таки будет добро…
И тогда осенит, что последняя песня – не спета,
Что перо – это тоже звенящая, острая сталь,
Что опять на песке – блики белого-белого света,
И парит над тобой то ли Родина, то ли печаль.
***
И небо туманно, и люди ушли на закат,
И мысли схлестнулись в каком-то неведомом споре,
И вечер подлунный пустыми надеждами смят,
Что станут совсем безнадежными мыслями вскоре.
И не о ком думать, и не о чем, не о чем петь,
Последние веси куда-то бегут врассыпную.
А хочется все же к обедне вначале поспеть,
И только потом отправляться на землю иную…
Как зыбко дыханье! Как зыбок измученный свет,
Что нехотя льется сквозь эту обвисшую штору…
И нету восторга, и ужаса, ужаса нет,
Что часто является в эту напрасную пору.
Всё замерло – ветви, пружина в стоящих часах,
Напрасный упрек в обвинениях бывшему другу…
Засохшей полынью измученный воздух пропах
И ворот застегнут, да так, что дыханию туго.
Измята подушка… Неубранный, с крошками, стол.
Чуть звякает время, сползая на мокрые блюдца.
Все так же, как было… Но чудится – кто-то ушел,
Захлопнул замок и, конечно, не сможет вернуться.
***
Марии Малиновской
Пути и гневы слово душат,
А в нем – и гневы, и пути.
Иди… И голоса не слушай,
Что призывает не идти.
И вдруг услышь сквозь гвалт вороний,
Тетрадку выронив из рук,
Какой-то звук потусторонний,
Какой-то вымученный звук.
И он, как высшее терзанье,
Как голос пламени и вод,
Пройдет по краешку дыханья,
По краю истины пройдет.
Пройдет сквозь лживые напевы –
(Той лжи попробуй – не испей!).
А там опять – пути и гневы,
И гневов больше, чем путей.
***
Пусть скачет жених – не доскачет!
Чеченская пуля верна.
Александр Блок, 1910г.
Четвертый час… Едва чадит жасмин.
Бессонница… Рассвета поволока.
И чудится, что в мире ты один,
Кто этакой порой читает Блока.
Причем тут Блок? Талантливый пиит,
Скончался молодым… В своей постели.
Тем лучше – как Есенин, не убит,
Как Мандельштам, в ГУЛАГе не расстрелян.
У нас проблемы новые, свои,
И с блоковскими сходятся едва ли --
Кто пробовал то «золото аи»,
Кто незнакомкам розы шлет в бокале?
Блок это Блок!.. Прозрение не лжет,
Какие бы ветра вокруг ни дули.
Прошло столетье… Вновь десятый год…
Не доскакал жених… Чечня… И пуля…
***
В сердце бродят стихи…
Не поверишь, но все еще бродят.
Хоть поблекли афиши и поздние звезды тихи.
И пора б не бродить, и пора б успокоиться вроде…
Но, как пенная брага, в предсердии бродят стихи.
И я – вечный батрак все того же презренного слова,
Что придет и раздавит, а после – поднимет опять.
Всё пытаюсь писать… Поднимаюсь и падаю снова,
Всё пишу и пишу те слова, что нельзя написать.
Что-то ухнет в ночи,
Полыхнет на полнеба зарница,
И тяжелое слово набухнет, как будто зерно.
Хоть пиши – не пиши, ничего и нигде не случится:
И душа отгорела, и слову не верят давно.
И тропы не видать – всё ухабы, разломы, овраги,
А скользя по оврагу, не больно-то строчку шепнешь…
Но не станет стихов – и не станет ни хлеба, ни браги,
И померкнут рассветы, и рано осыплется рожь.
Потому и кричу, что до неба нельзя докричаться,
Потому и пытаюсь дозваться ушедших навек,
Что сквозь толщу веков лишь зерно и строка золотятся,
Лишь с зерном и строкой понимаешь, что ты – человек…
***
Я еще не ушел, оборвав скоротечные нити,
Недописанной строчкой вконец поперхнувшись в ночи.
Я еще не ушел…Так что вы ликовать не спешите,
И не вам я оставлю от вечной тревоги ключи.
Впрочем, вам ни к чему даже вечная эта тревога,
Что покинула строчка и может назад не придти.
К сокровенному слову одна – потайная – дорога,
На нее не выводят окольные ваши пути.
И не надо твердить, что вы есть, а все прочее – ложно,
Что умеете тайну болезной души разгадать.
Не тревожьте других, если в душах у вас не тревожно –
Даже Каин не смоет с лица роковую печать.
Если лживы слова, лживы будут и гимны, и свечи,
Будет лжив поминальный, роскошно уставленный стол.
Позовете меня – я услышу, но вам не отвечу…
И дрожите… И бойтесь… И знайте, что я – не ушел…
***
В найсложнейшей из механик
Ты – последний шут,
Повторяя: «Кнут и пряник…
Кнут и пряник…
Кнут…»
А шуту чего стыдиться?
Проще говоря,
Те же лики, те же лица:
«Кнут и пряник…
Пря…»
Кто-то выклянчит… Воспрянет
Духом… Но потом,
Получивший этот пряник
Будет бит кнутом.
А, чтоб шкура не дымилась,
За подкнутный труд,
Может быть, как божью милость,
Пряника дадут.
И метаться будешь, гордый –
(Пусть прознают все!) –
Между пряником и поркой,
Белкой в колесе…
***
Служил у белых… Умница… Хирург.
А в сорок первом, с заградным отрядом,
Под Ленинградом пал за Петербург,
Все ж для него не ставший Ленинградом.
А сын дожил… По Невскому бредет
В ободранном пальто и старых бурках.
И Ленинградом Петербург зовет –
Не говорите с ним о Петербурге!
Он с новым Петербургом не знаком,
Он про Финляндский… Броневик: «Эх, людцы!..»
И Медный всадник с тем броневиком
Который год никак не разминутся.
Так и текут – мир этот в мир иной –
Одна печаль, но разные дороги.
И чудятся над вздыбленной Невой
Два города… Два мира… Две тревоги…
***
Съёжился день… Журавли улетели.
В свете померкшего дня
Тихо сопит на несмятой постели
Мальчик, забывший меня.
Мечется время… То камни, то комья…
Там, в параллельном краю,
Кроткая женщина бродит, не помня
Про позабытость мою.
То ли от ревности, то ли из мести,
То ли устав от потерь,
Если и встретимся, не перекрестит,
Вновь провожая за дверь.
Я б ей шепнул: «Как опять молода ты,
Как я мгновению рад!..»
Только утраты, утраты, утраты –
Целая вечность утрат.
Каждая – прежней утраты огромней –
Страсти… Записочки… Пыл…
Только одно мне останется – помнить,
Что я их всех позабыл.
И не сдаваясь житейским громадам
Даже в свой жертвенный час,
Так и брести мне с невидящим взглядом
Мимо невидящих глаз.
***
Заслушавшись молчанием твоим,
В неслышном крике будто цепенею.
И черный шарф удавкой давит шею,
Как знак любви, в которой нелюбим.
Как знак любви… Как тяжко отличить,
Где золото, где только позолота,
Где истина, где истовое что-то,
Где нитка, где не рвущаяся нить.
Пусть душит крик, судьбе равновелик,
В напрасной тишине не слышно крика –
Она сама судьбе равновелика,
Которая, по сути, тоже крик…
Что мне теперь? В знобящий час ночной
Лишь на портретах всматриваться в лица.
И цепенеть… И криком становиться…
А если так, то, значит, и судьбой…
|
