- Солнечно, а
пахнет безысходностью! – попытался я найти сочувствие у Всепогодина.
- Старый! На тебе
и впрямь лица нет. Загонишь себя в два счета. А давай-ка махнем к Федору!
- Кто это?
- Народный
целитель!! Шучу! Художник. В химтехе работал оформителем.
- А удобно без
приглашения? Где он живет?
- В
Сурско-Литовском! Бобыль-бобылем! Уверен,
он нам тоже обрадуется!
- А вдруг его дома
нет?
- Есть! В город он выбирается только по
пятницам. Глуха возьмем. В магазинчик заглянем…
Кряжи-пейзажи, палитра-макитра! Кто
отважится утверждать, что разбирается в живописи? В политике – безусловно, в
футболе – естественно, даже в поэзии – не исключено…
Но в живописи?! Если вы не повесите квадрат
Малевича вверх ногами - это еще ни о чем не говорит!
Мама делала все, чтобы я рос
разносторонне образованным. В мои школьные годы ей пару раз удавалось вытащить
меня в Москву. Мы ходили и в Третьяковку, и в Пушкинский. Филолог и
библиотековед она с блеском заменяла любого экскурсовода. Полотна для
иллюстрации выбирала самые-самые. Впечатляющие. Да взять, хотя бы,
картины-исповеди про царя или боярыню…
Женщин принято пропускать вперед. Так
и поступим.
Василий Суриков. «Боярыня Морозова».
1887 год.
Героине приданы неистовые черты:
фанатичное лицо, рука, поднятая по старообрядческому канону в двуперстном
сложении, широкая бархатная шуба, оттеняющая бледность лица. Окружающие люди –
странник с посохом, юродивый, нищенка - смотрят на отступницу с благоговением:
изможденная старуха за убеждения готова идти до конца.
А знаете, сколько ей было в ту пору лет? Чуть
более сорока!
Как же она дожилась до такого?!
Глеб Морозов, дядька царевича, взял в
жены 17-ти летнюю Феодосию Соковнину, дочь окольничего. Молодые повеселились да
и поселились в роскошной усадьбе — в подмосковном Зюзино. Прислуги человек с
триста, да крестьян - до восьми тысяч. Одна карета чего стоила - устроенная
мозаикою и серебром, в шесть, а то и в двенадцать лошадей с гремячими цепями.
Думал ли кто, гадал ли, что путь ее в века проляжет на дровнях, закованной в
цепи?..
Счастье, как водится, длилось
недолго. Овдовев, верховная боярыня, приближённая царя Алексея Михайловича,
всецело
отдалась религии - тайно
постриглась в монахини, ее дом стал пристанищем староверов. Царь, поддерживая
реформы патриарха Никона, пытался образумить чудаковатую. Когда же, сказавшись
хворой, она отказалась от церемонии его свадьбы с Натальей Нарышкиной - это
вызвало окончательную немилость. Пытками на дыбе опальную вдову вынуждали
отречься. Заступничество бояр лишь отсрочило неминуемое. Волею царя летом 1675
года 14 слуг боярыни Морозовой сожгли в срубе, а саму ее выслали в Боровск,
где, не мудрствуя лукаво, уморили голодом в земляной тюрьме. Перед смертью
Феодосия попросила тюремщика вымыть в реке свою рубаху. Чтобы умереть в чистой
сорочке.
Стоя у картины, я внимательно слушал,
не понимая, ну, какая разница, как креститься - двумя пальцами или тремя? И как
можно ради этого отказаться от всего на свете…
*
*
*
И картина Репина воспринималась мною
совсем не так, как полагала мама. Меня больше занимали вещи, если можно так
выразиться, околохудожественные…
Иван Грозный в гневном порыве ударил
жезлом в висок и убил своего сына. Осознав содеянное, в ужасе закричал,
попытался зажать рану рукой… Переживания переданы с непревзойденной
экспрессией. Царь, с вылезающими из орбит глазами, бессильно угасающий царевич.
Колорит – преобладающе красный - алая кровь на виске; красные тени в складках
кафтана; темно-красная кровь на красном ковре.
Беспрецедентная по мощи раскрытия
характеров картина на выставке в Петербурге успех имела ошеломляющий. Однако
купившему ее Третьякову, предписывалось: «не дозволять распространения на
публике…». Обер-прокурор Святейшего Синода К. Победоносцев, снявший полотно с
экспозиции, возмущенно писал Александру III: - «Нельзя назвать картину
исторической, так как момент этот... чисто фантастический».
Рос я в рабочем районе. Класс-гегемон
правил бал. Нравы были соответствуюшие.
Кварталом ниже нашего дома на
перекресток с проспектом выходило четыре(!) общежития – три – заводских, одно –
от техникума. Перекресток семи ветров. Нашего соседа Толика, очень спокойного
молодого человека, в один недобрый осенний день там ни за что, ни про что
исполосовали «розочкой». По лицу. Защищался он как мог. Руки тоже были все
изрезаны.
Розочку «изготовить» проще пареной
репы. Взяв бутылку, не обязательно пустую, грохнуть и отбить дно. Истекающего
кровью Толика сердобольные прохожие довели до подъезда. Мать пыталась забрать
его в квартиру, а он все «рвался в бой». Отомстить. Поквитаться. Умоляющие причитания,
звериный рык. А потом тетя Валя замывала кровь. И алую, и темно-красную.
Всякую. На высоком крыльце, в подъезде, на лестничной площадке. Буднично и
деловито. А вдоль улицы дорожка из бурых пятен заветрилась, затерлась не скоро.
Невольно отпечатывая-запечатлевая событие. И дело-то происходило в третьей
четверти просвещенного ХХ века. Спустя 400 лет после опричнины. Вот вам и вся
экспрессия. А вы говорите – тиран, самодур…
Считается, что Репин выбрал подлинное
событие. Это вроде бы подтверждает и точная дата в названии картины «Иван
Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года». Светоч русской историографии
Н.М.Карамзин, описывает так: - «Во время переговоров о мире, страдая за
Россию…, царевич пришел к отцу и требовал, чтобы он послал его с войском
изгнать неприятеля, освободить Псков… Иоанн в волнении гнева закричал:
«Мятежник! Ты вместе с боярами хочешь свергнуть меня с престола!» и поднял
руку. Борис Годунов хотел удержать ее, царь дал ему несколько ран острым жезлом
своим и сильно ударил им царевича в голову.
Сей несчастный упал, обливаясь кровью! Царевич, лобызая руки отца, нежно
изъявлял ему любовь и сострадание… Жил четыре дня и скончался 19 ноября в
ужасной слободе Александровской...».
Вот тебе и раз! Можно было полагать,
что удар был сильным и точным. А тут, оказывается, «жил четыре дня…». А спорим,
вы не придали должного значения и словам Победоносцева, утверждавшего, что
вымысел выдается за факт! А ведь его письмо адресовано не застольному корешу, а
самому императору! Отчего же не доверять обер-прокурору, из слов которого
следует, что Иван Грозный не убивал своего сына?!
В летописях нет и намека на
сыноубийство. Зато при вскрытии гробниц Иоанна Грозного и царевича Иоанна
установлено - содержание ртути в останках многократно превышает допустимое. Кто
и за что их отравил? Ответ неоднозначен и выходит далеко за рамки нашего
повествования. Интересует-то нас, в данном случае, совсем другое – что с нами
делает живопись...
*
*
*
В нашем доме хватало иллюстрированных
альбомов. Но, ни подтрунивающая Джоконда, ни девочка, балансирующая на шаре,
как до того фанатичная боярыня или бесноватый царь, сердце мое не трогали. Как
и «бурлаки на Волге»! Чужие зубы не болят….
Так все, видимо, и тянулось бы. Если б
ни Горбачев и затеянная им перестройка.
В город на Днепре привезли выставку.
Некоего Исачева. Ажиотаж случился невиданный. Ежедневно - дикая очередь. Будто
для всех желающих выбросили бесплатные талоны на масло. Отстоял своё и я. И что
же? По ступеням Дома архитектора поднялся индивид, далекий от живописи, как
питекантроп от Пифагора, а вышел – фанат и адепт. Необычайно красивые
персонажи, необычная техника... Это было потрясение…
Сгряча я даже задорого приобрел
фоторепродукцию исачевской «Молитвы».
Потом я не единожды задумывался,
пытаясь понять, чем взяли меня эти картины. К слову, подобный феномен
преображения, соприкоснувшись с творчеством Исачева, отмечали многие…
*
*
*
Александр Исачев родился в 1955 г. в
городе Речице на Гомельщине. В конце 1987 г. через три дня после своей первой
персональной выставки он скончался от сердечного приступа возле мольберта у
себя в мастерской.
От сердечного
приступа… В 32 года?!
Воспитывался мальчонка вне дома -
сначала в Мозырском интернате, а с пятого класса - в Минской Республиканской
школе музыки и изобразительного искусства. Его работы были признаны лучшими на
выставке в Женеве. Однако в 9-й класс одаренного юношу не взяли - Саша
отказался бриться наголо. Да еще и волосы выкрасил хной. Вернувшись в Речицу,
устроился на стройке, поступил в вечернюю школу. О художественном образовании
речь больше не шла. Независимый и экстравагантный, почитающий Блока и Гумилева,
обожающий шейк. Таким увидела его семиклассница Наташа. После окончания
Натальей школы они поженились. Гений он или нет - она не знала. Просто понимала
- он счастлив у мольберта. И мир вокруг него светится.
В 1973 г. молодые отправляются в
Ленинград. Александр знакомится с авангардистами, неформалами. В его работах
преобладают сюрреализм и абстракция. Семья пытается обосноваться в северной
столице, однако, из-за отсутствия лимита для женатых, вынуждена возвратиться в
Речицу. Художника влекут легенды и мифы, библейские сюжеты. Работает он
преимущественно в технике лессировок. Метод прозрачного наложения красок весьма
трудоемок и кропотлив, но живопись видна почти до «дна». Как в озере с
прозрачной водой. Творчество Исачева этого периода можно сравнить с «игрой в
бисер» из романа Германа Гессе. Слияние всех искусств в одно. Универсальное.
При этом самые яркие произведения написаны им в возрасте до 25 (!) лет. Более
500 полотен, тысячи листов графики. По 16-18 часов в сутки. Без просвета и
продыху…
Маловероятные события не происходят.
И мир мог не узнать об Александре Исачеве, не будь Георгия Михайлова –
ученого-физика, педагога и … коллекционера. У себя на квартире ученый-педагог организовал
выставку неофициальных художников. Это в Ленинграде-то! Вопреки власти! Тоже
мне боярыня Морозова нашлась. Ему-то чего не хватало?! Осудив, его высылают на
Колыму. Приговор гласил: картины (числом более тысячи) конфисковать. При
невозможности реализации - уничтожить. Четыре года коллекционер валил лес в
Сусуманской зоне у поселка Талая. По возращении обнаружил: картины (из-за
головотяпства судебных исполнителей) так и остались в опечатанной квартире.
Теперь он сам должен был сдать их. Он и сдал. Несколько. За картину сошла даже
… палитра Исачева. Шутники. Его снова арестовали и, теперь уже за хищение
госимущества в особо крупных размерах, дали шесть лет строгача. По-божески.
Статья-то - расстрельная. А «госимущество» - его же картины, приговоренные
ранее к уничтожению. Зека Михайлов обязан был обеспечить сохранность
конфискованного! Миттеран, президент Франции, поставил Горбачеву условие: -
«Наша встреча состоится лишь в том случае, если Михайлова освободят!». Приговор
экс-физику смягчили, предложив, однако, выметаться из Союза. Тут уже Михайлов
выдвинул ультиматум: - Выметусь! Но только со своими
картинами! Ему присвоили звание почетного
гражданина Франции (!) за спасение работ русских художников. Тогда-то и
зазвучало имя Исачева. Тогда-то и состоялась его первая (и последняя)
прижизненная выставка. В родной Речице. 20 тысяч посетителей! Признание пришло
к нему еще при жизни...
Сегодня эти работы можно увидеть в
Питере. В «Галерее Исачева». Они меняют людей. Как бы проявляют их суть. Но
говорить об этом невозможно. Произнесенные слова лишены смысла…
*
*
*
На этот раз моя дорога к храму искусств
была приятной во всех отношениях. Без очередей и эксцессов. Проскочив
набережную, поднялись по Космической. Запорожское шоссе, виадук, завод прессов.
Город и закончился. Под железной дорогой не просматриваемый поворот и мы уже в
Сурско-Литовском. В краю, где длинноногие красавцы-аисты облюбовали
водонапорную башню.
Всепогодин пару раз добирался до
обители живописца. Но осенью и в сопровождении хозяина. А сейчас все село
расцвело и цвело -
и выглядело все
иначе. В указанном направлении дорога (и строения) быстро кончились. У
встречных поинтересовались, как найти дом художника Федора. Никто не знал.
Женщина с
незагорелым лицом, видно из
конторских, уточнила, чей дом мы ищем. Может, жившего здесь когда-то Федора
Решетникова – полярника, автора картины «Опять двойка»? Всепогодин ответил, что
наш Федор – Павленко. В экспедициях замечен не был. Подумалось: - Так не
приходит мирская слава! И здесь провожатый вспомнил ориентир «верняк»:
поблизости имелось кладбище. Найти погост труда нам не составит! Кто б мог
подумать, что в Сурско-Литовском их целых три? Пришлось исколесить все вдоль и
поперек…
Село с двойным названием
разбросалось на двух холмах - подтоплений не бывает даже при обильных ливнях.
Зато центра, как такового, нет. Размыт. Само же село зажиточно: дворец
культуры, двухэтажный сельсовет. Справа от него – на керамической стенке - герб
СССР. Чтоб не порвалась связь времен! Да и сам по себе герб красив: в
обрамлении снопов серп и молот!
Кто ищет, тот найдет. И мы нашли.
Однако, домом, как это принято понимать на рубеже ХХ1 века, назвать сие
пристанище было нельзя. Хатынка. Первое, что пришло на ум - во времена панщины
в подобной жил Тарас Григорович Шевченко. Хотя я смотрел потом по репродукциям
– у кобзаря обитель все-таки была получше.
Сурско-Литовское возникло по указу
Екатерины П, когда после победы в русско-турецкой войне началось заселение
южной Украины. В новооснованной Екатеринославской губернии переселенцев из
белорусских местечек разместили в домиках, возведенных для них по берегам
Мокрой Суры.
На улице Полевой, купив участок с
такой вот «белорусской хаткой», и обосновался, «вдали от мирской суеты»,
художник Федор Павленко.
Ничем не огороженный двор. С одной
стороны участок примыкал к соседям. С другой – неухоженное поле (за которым и
находилось искомое кладбище). Еще во дворе была странного вида печь - для
обжига глины - и много-много сирени.
Мы так шумно выражали радость, что
хозяин вышел нам навстречу. Он сильно смахивал на Ван Гога и Папу Карло в одном
лице. Невысокого роста, сумбурная прическа из остатков волос с рыжинкой, седая
борода. Морщинистый лоб, переходящий в мясистый нос, отмежевывали глаза с
затаенной улыбкой и постоянным прищуром. Будто в окружающем мире слишком много
света. Одежда неброская - клетчатая фланелевая рубаха, бесформенные брюки,
босоножки…
После приветствий, нас пригласили
внутрь. Коридорчик-предбанничек, справа – комнатушка. Всё. В предбаннике
теснилась буфетная тумба, крашенная темной масляной краской, немудреная утварь.
В комнате - кушетка, пара стульев, у окошка - квадратный стол, задвинутый в
дальний левый угол, заваленный взлохмаченными стопками картона и ватмана.
Платяной шкаф не запомнился. Да и места не для него не подразумевалось. Вдоль
стен, у двери и слева, стояли разномерные холсты. На самодельных, грубых
подрамниках. В центре царствовал мольберт. С едва начатой картиной. Что на ней
собирался изобразить мастер, было совершенно не понятно. Познакомившись с
творчеством Федора Яковлевича поближе… Но не будем забегать вперед.
У подножия мольберта примостилась простенькая
электрическая плитка - на таких в химтехе студенты грели водяные бани. В
кастрюльке что-то булькало. Компот их сухофруктов, – пояснил Федор Яковлевич. Я
про себя удивился – в разгар лета из сухофруктов? Чем же он питается зимой? И
как вообще коротает зимние вечера?..
На улице стало ветрено и пыльно,
поэтому расположиться решили в домике. Стол, в роли которого выступил табурет,
накрыли у окна, застелив куском старого ватмана. Мы с Глухом и Померанцевым расположились
на кушетке, вокруг расселись на стульях художник и Всепогодин. Отыскались
маленькие симпатичные стопочки. Ветчинка, колбаска, толстолобик в томатном
соусе. Салат делать не стали. Огурчики-помидорчики просто сполоснули - время
дорого. Тосты напрашивались сами собой. За знакомство, за искусство, за погоду…
И наступило время перекура. Перекура
«интеллектуалов»!
Собственно, ради этого момента мы и
потащились сюда за три-девять земель – «врачеванием» души можно было бы заняться
и прямо в офисе.
Мы попросили показать наиболее
интересные работы, желательно из тех, что посвежее. Федор Яковлевич на
мгновение задумался и, выбрав один из холстов из стопки, водрузил его на
мольберт. Затем, сделал шаг в сторону и, слегка потупившись, провозгласил: -
«Июль»!
Вальяжно, словно искусствоведы на
аукционе Кристис, мы уставились на полотно.
«Июль»?! Я попытался уразуметь, как
название работы соотносится с изображением. Дело-то оказалось мудреное. Пейзаж
– а по жанру, наиболее вероятно, это был именно пейзаж – вблизи являл собой
хаотичное наложение красок. Что там конкретно нарисовано, легче, видимо, было
бы разобрать, рассматривая холст на расстоянии. Но размеры комнаты это исключали…
Прерывая затянувшуюся паузу, дока
Всепогодин вынес свой вердикт:
- «Плотная
работа»!
- Что имеется в
виду, Станислав Александрович? – осмелился я уточнить, впервые столкнувшись с
подобной характеристикой живописного полотна.
- Дилетанты - они
и есть дилетанты, - несколько задиристо ответил в целом благодушно настроенный
Всепогодин, - Плотная работа! Что тут непонятного?
«Плотная»! Попробуйте возразить или
оспорить.
На всякий случай, обращаясь к
художнику, я уточнил: - Но, это уже завершенное творение?!
Да! В общих чертах! - ответил он, –
Кое-где хочу еще подработать колорит.
Желая потрафить автору, а заодно и
проявить лояльность к Всепогодину, я с умным видом высказался в том духе, что
когда картина будет дописана, она станет еще «плотнее».
Вразнобой мы отметили также
изысканность оттенков, «наиболее удавшиеся» фрагменты, оставили место и для
критичной нотки:
- Вот тут, в
правом верхнем углу, куст крыжовника несколько диссонирует…
Не менее глубокомысленно обсудили,
что если бы была рама, то картина от этого значительно б выиграла.
Черту подвел Всепогодин: - Полотно
без рамы, как дипломат, без смокинга! А чем еще, дружище, ты сможешь нас
сегодня потешить-утешить?
Следующее полотно было вознесено на
мольберт, как на алтарь.
Мы накинулись на него взглядами,
словно хищники в зоопарке, когда им подбрасывают порцию лакомства.
- Как бы вы
назвали эту картину? – вопрошает автор.
- «Сентябрь»?! –
мгновенно реагирую я ничтоже сумяшеся (похоже, это тоже пейзаж).
- Почти угадал! –
неизвестно чему радуется художник, - «Осеннее настроение»!
Мы опять принимаем лик искусствоведов
Кристис. Или даже Сотбис!
Наконец Станислав Александрович резюмирует:
- Плотная работа!
На этот раз я не выдерживаю, и,
подойдя к мольберту, удостоверившись легким прикосновением пальцев, что краски
высохли, исследую холст.
- Ну, как? –
проявляет нетерпение заинтригованный Глух.
- Не хило. Точнее,
не рыхло! Можешь и сам посмотреть!
- Да зачем же, -
отнекивается деликатный зам, - я тебе полностью доверяю.
Все-таки, утверждать, что эта работа
по плотности не уступает первой, а тем более,
плотнее
других, я бы все-таки не посмел.
- Кстати, - слегка
суетится хозяин, - на данный размер холста у меня и рама припасена.
Действительно, откуда ни возьмись,
извлекается рама и картина облачается в белоснежное одеяние. Хотя и далеко не
первой свежести.
В раме картина и впрямь выглядит значительно
«плотнее». Презентабельней. Тем не менее, я пользуюсь последней возможностью
вставить «пятачок»:
- Но, знаете ли,
если бы рама была более подходящая, то картина б смотрелась еще «плотнее»!
Черту подводит
Всепогодин: - Полотно в неподобающей раме, как дипломат в спортивном трико!
При последующих посещениях ритуал
обсуждения соблюдался неукоснительно.
В отсутствии
Всепогодина, главная роль доставалась Глуху.
Уже он извещал нас, что работа «плотная». Мои же реплики оставались
незыблемыми: - «когда картина будет дописана…» и «если б наличествовала более
подходящая рама» или «если бы она вообще была»...
Какие художественные достоинства
подразумевал Всепогодин под понятием «плотная», узнать нам с Глухом так и не
довелось. По крайне мере мне. Одно могу сказать наверняка. Может быть
интуитивно, но под этим определением крылось вполне профессиональное
обоснование.
Сочные, широкие мазки на полотнах
Павленко и впрямь были нанесены рельефными, плотными (!) слоями. По-научному
это называется пастозная живопись! В противоположность излюбленному приему
Исачева - лессировке - работе просвечивающими слоями. Пастозная техника
усиливает экспрессивность, раскрывает пластические возможности красок. Вместо
кисти используют также мастихин или даже большой палец руки. Именно так,
пальцем, писал Тициан!
Ах, как надо быть осторожным. Всегда
и везде! Вы ж теперь понимаете, что Всепогодин мог бы использовать и выражение
«не пальцем писана»! И он бы не попал пальцем в небо!
Плотная работа, а не пальцем
писана!!! Что бы мы тогда подумали?!
В первый же приезд Федор Яковлевич
повел нас в сарайчик, примыкающий к домику. Там, чуть ли не под открытым небом,
«хранились» работы. Ранние и наиболее крупные. Закрывался сарайчик абы как. Символически.
Не сходя с места, мы попытались рассортировать картины, отобрать несколько,
которые можно было считать законченными.
И, что там не говори, с первого взгляда
сомнений не возникало - это подлинное искусство!
В тот раз я приобрел парочку картин.
Денежки Федор Яковлевич тут же, при нас, разложил на несколько кучек. Это
слегка напоминало сцену дележки добычи Паниковским. Правда, здесь все было
возвышенней и одновременно прозаичней. Потребительская корзинка художника
оказалась неординарной. А кучек, как и в легендарном романе, четыре: на краски
- самая большая, на холсты – поменьше, на кисти – еще меньше и на еду – совсем
маленькая. Совсем маленькая…
Ни черный день, ни одежда, ни предметы
обихода не предусматривались.
Живописцы видят мир не так, как
«обычные» люди. К примеру, полотна Федора Яковлевича следовало рассматривать на
определенном расстоянии. Но ведь картины он писал рукой обычной длины! В
полуметре! Как предугадать будущий эффект восприятия?
Литератор отображает мир словами,
композитор – звуками, художник - красками. Мысль о картине «Иван Грозный ….»
зародилась у Репина под впечатлением от сюиты Римского-Корсакова «Антар».
Художник в красках воплотил настроение, созданное музыкой!
А чем художественное произведение
отличается от фотографии? Фотки мы раз-другой покажем родным и близким.
Юбилейными любуемся от юбилея к юбилею. В соцсетях теперь вот стали фоточки
выкладывать, умоляя проголосовать. За детей или, того лучше, в конкурсе на
лучшую рамочку. А одна и та же картина каждый раз будет отвечать вашему
настроению. «От печали до радости». Когда я приобрел работы Павленко, рамы
заказал не сразу. Картина «Ветер» стояла на тумбе напротив кровати. Просыпаясь,
я волей-неволей упирался взглядом в эту
работу. Рассматривать ее можно было до бесконечности. Ветер перемен и ветер
странствий, суховей и живительный ветер возрождения…
Когда изготовили рамы и картина нашла свое
место, еще долго-долго после пробуждения я ощущал пустоту. Мир пробуждения стал
беднее.
На многих картинах Павленко имелись
потеки краски. Не заметить их было невозможно и, на мой взгляд, следовало
убрать. Реакция художника была неожиданной. Они ему не мешают. Он их просто не
замечает. Не видит! Тем не менее, на более поздних работах потеков стало
меньше.
И еще. Многие картины были написаны им в
абстрактной манере. Игра красок. И только. Я поинтересовался, не пробовал ли он
писать комбинированно. Может, вопрос был навеян работами того же Исачева,
сочетавшего классическую живопись с абстракцией. Или даже Сальвадора Дали.
Новое часто рождается на стыке наук. В данном случае - двух стилей. Художник
будто бы не отреагировал. Но однажды, после поездки в Ялту, где подрабатывал,
рисуя на набережной портреты отдыхающих, он вернулся с ворохом необыкновенно
солнечных работ - ялтинские домики в обрамлении крымской растительности.
Колорит – празднично белый и желтый. Природа – в типичной для него манере, зато
домики - вполне реалистичны. Можно было рассмотреть и окошки, и крышу, и двери.
И даже каменные ступеньки к тропинке. Случайное это совпадение или нет, но
именно такую работу приобрели для французского посольства...
А разочек я попросил придумать эмблему
для нашей фирмы. На ветеринарную тематику. Чтобы легко рисовалась одним
движением руки. Птичку там какую-нибудь, или свинку-коровку. Курица подойдет? –
уточнил мэтр. Цыпа-цыпа, - ответил я, предвкушая, - Замечательно!
Федор Яковлевич, засучив рукава, достал
листик и карандаш с резинкой. Начала проступать голова. Куриная. Правда,
какая-то настырная, наглая. Как птеродактиль. Не знаю, что там не понравилось
художнику, но неожиданно он все стер. Выпили по рюмашке. Причем Федор Яковлевич
как-то отвлеченно, мимоходом. И, не закусывая, продолжил. Опять стер. Опять
начал. И так - несколько раз. Я уже и сам был не рад, но художник завелся. Лист
стал напоминать мои институтские чертежи. Серое пятно от грифеля расползалось
все больше. Я знал, как с этим бороться. Преподаватель курса «детали машин»
разочек, не выдержав земляного фона на моем чертеже, отправил меня за кусочком
хлеба. Раскатывая мякиш по листу, фон можно было убрать. На этот раз до
хлебушка не дошло. Федор Яковлевич вдруг вскочил и куда-то стремительно
выбежал. Приспичило, - высказал предположение прагматичный Померанцев. –
Художники тоже люди! Отсутствовал он долго. Мы и без него успели разочек
выпить. Потом заволновались – может, случилось что? Живописца обнаружили у
изгороди, отделявшей соседское подворье. Замерев, он пристально что-то
высматривал. Заинтригованные, мы ускорили шаг. Вдруг соседская дочь приехала из
Питера. И принимает ванну. Хоть и солнечную. Подойдя, мы тоже устремили взоры
зюйд-зюйд вест. На подворье «паслись» куры. Обычные домашние куры. Грязно-белые
и рябые. В центре гордо высился петух. Властелин. Набычившись, широко расставив
лапы, он раскачивался на ветру, распрямив алый гребешок, сжав клюв,
настороженно вперив взгляд в Федор Яковлевича. А тот, чуть склонив голову,
устремил взор на петуха. Художник глядел в оба, петух сверлил одним. Кто кого?!
Такие вот «гляделки».
- Федор Яковлевич! Что Вы тут
делаете?
- Да, понимаешь, забыл, как
курица выглядит. Решил посмотреть с натуры!
Постепенно завершенных работ стало
больше. Дописывались старые, появлялись новые. Однако, несомненный прорыв
наступил с изданием буклета. Глух подсуетился и организовал фотосессию, затем
предоставил счет. Теперь, рассказывая о «нашем» художнике, мы демонстрировали
маленькие копии его работ. У обывателей реакция разнилась. Кто-то недоуменно
пожимал плечами, другие, из вежливости, похваливали. Впечатлило другое.
Несколько раз буклет попадал к профессиональным живописцам. Вердикт был
единогласным: - «Настоящий художник». Никто не обсуждал ни достоинств, ни
стиль, ни модерновость. Ни даже, я извиняюсь, «плотность работ». «Настоящий
художник». И вся недолга. И ни слова более. А я вот всегда полагал, что
«настоящий» – это тот, кто может нарисовать портрет. Дабы узнаваемо! И чем
больше портретного сходства – тем лучше!
Некоторое время Федор Яковлевич не решался
представлять свои работы широкой публике. Но как-то раз парочку полотен снес в
салон-магазин. Появился спрос. Для Днепропетровска Павленко стал явлением. А
один раз, к своему ужасу, мы обнаружили гнездо опустевшим. Новый украинец, имя
которого, как водится, не разглашалось, скупил все картины на корню. Оптом.
Посещали мы художника довольно часто.
Внимание, похвалы он воспринимал, как приятный аванс. Я же, сочетая приятное с
полезным, дарил его работы при каждом удобном случае. По поводу и без повода. А
цена потихоньку росла. Первые работы на картоне обошлись нам в двадцать
долларов, на холсте – до пятидесяти. Теперь холст оценивался трижды дороже, и
чувствовалось - предел далеко. А как-то раз с делегацией из Польши мы оказались
в одном из самых дорогих ресторанов города. Целых четыре полотна Федора
Яковлевича украшали центральный зал. Хотя встречались и такие «ценители»,
которые великолепную пастозную живопись Павленко называли мазней. В дебаты мы
не вступали - предлагали приобретать «шедевры» на «аллее художников». С
конкретными и внятными тигрятками-лошадками.
Дошло и до выставки-продажи. В
городском художественном музее выделили отдельную громадную комнату с
высоченными - музейными -
потолками. Работы
располагались в три, а то и в четыре ряда – выставочная площадь была заполнена
по максимуму. Музей подготовил новый буклет. Поинтересней, поразнообразней
первого. Всякий желающий теперь мог узнать, что Федор Павленко родился 5 марта
1936 года. Потеряв во время войны родителей, попал в детский дом. Сбежал,
долгие годы скитался по стране. Закончил в Днепропетровске ремесленное училище,
работал токарем. И вдруг невероятный кульбит – в 1966-м поступил на факультет
художественной графики Орловского пединститута. Нелегко все-таки было
переростку усидеть за партой – вуз он так и не закончил. Подвизался
оформителем: рисовал плакаты, обустраивал «красные уголки», украшал рестораны.
Пять лет проработал художником по керамике - две центральные гостиницы города украшала
его мозаика. Однако ради живописи оставил все. С конца 80-х создает серию
пейзажей-настроений, натюрмортов, портретов, пишет обнаженную женскую фигуру.
Обращается подобно Исачеву к мифологическим и евангельским сюжетам. Названия
говорят сами за себя - «Покаяние», «Приготовьте пути Господу»,
«Савонарола»…
А в одно из посещений я лицезрел нечто
совсем уж необыкновенное. Весь двор был устлан картинами. Десятка полтора
холстов сохли прямо на солнце. Фантастически красивый ковер – холсты на траве.
Павленко стал одним из самых востребованных художников города. По инициативе
музея, по случаю 65-летия, открылась его первая персональная выставка. А в
2004-м его полотна экспонировались на выставке днепропетровских художников в
Одессе.
Лучшее - враг хорошего. Да только закон
нам не писан. Все хотим и хотим. Как лучше…
Моя дочь училась тогда в детской
художественной школе. Даже участвовала в престижном конкурсе. И я подумал, как
было бы здорово устроить у хорошего, доброго знакомого мастер-класс. Юная
художница смогла бы посмотреть, как создаются шедевры.
- Федор Яковлевич,
как Вы смотрите, если на следующей недельке я бы подрулил к Вам с дочерью. Вы
бы посмотрели ее работы, посоветовали что-нибудь. А она подышала бы свежим
воздухом, порисовала на пленэре. А мы с Вами, тем временем…
Ответ даже не дослушавшего Федор
Яковлевича меня поразил и глубоко огорчил:
-
Это невозможно. Ни на следующей неделе, ни в
ближайшее время. Я как раз ищу комбинацию наиболее полно передающую оттенки
зеленого (масло для красок он делал из собственных орехов)...
И заказов масса… У меня не будет времени.
- Но это же моя
дочь! И мы Вам никак не помешаем, а потом…
Отказ художника был категоричен. Такого
поворота (отворота) я никак не ожидал. Я был сражен. Мы с Померанцевым стали
потихоньку собираться. Больше делать тут было нечего. Успокоившись, я взял себя
в руки. В конце концов, что случилось? Ничего. У него для меня нет времени? Я
его интересую как рядовой заказчик, не более? Ну, что ж. Нет, так нет. В России
более 30 тысяч мастеров живописи. На Украине – пропорционально. Свет клином не
сошелся.
Любовь легко измерить. Формула проста:
«Степень безумства, как мера любви!».
Имеется и более прагматичный критерий – количество затраченного времени!
Сколько времени Вы уделяете тем, кого любите?! А говорить можно все, что
угодно. Произнесенные слова лишены смысла…
В Днепропетровске много удивительных
художников. И Григорий Чернета, и Слава Апет, и Игорь Куделин. Всех и не
перечесть. В том же Сурско-Литовском (забавно, не правда ли?) начинал ныне
широко известный не только на Украине живописец Валерий Сосна. Недавно судьба
свела меня с ним. Картины его мне очень нравятся. Правда, пока они мне не по
карману.
Но, может, это и к лучшему?..
Тэги:
литература,
живопись
